Высокое напряжение

Да, причина. Как бы ему ни хотелось представить это в другом свете. Потому что я любила Танцора, вопреки собственному желанию Риодан был готов сделать его бессмертным ради меня. Я хотела поблагодарить его. Я поблагодарю его. Но я ещё не закончила. Он исчез, затем появился у моей двери, едва не оголодав до смерти, и я хотела знать, где он был, и что с ним случилось. Больше никаких секретов. Мы могли бы, в самом крайнем случае, хотя бы быть друзьями, видит Бог, я хотела чего-нибудь с этим мужчиной, а дружба требует правды. Кроме того, я не могла вынести мысли о нем где-то там, ни разу не позвонившем и не написавшем. Это чушь собачья. Это не оправдание.

— Куда ты ушёл? Где ты был два года? — потребовала я.

— Почему ты испытала такое облегчение, увидев, как я ухожу? — выпалил он в ответ. — Была одна эмоция, к которой я не мог пробраться. Ты слишком плотно запаковала её в коробку. Я ни разу не сумел пробраться в твои наиболее строго охраняемые хранилища.

Рада слышать. Я закрыла глаза, покрывая себя сталью. Если я хотела от него правды, я должна быть готова дать ему правду. Но именно это изначально создало весь хаос в моих коробках. Коробки — как ложь, они размножаются как кролики и выскакивают из-под контроля. И все же нельзя сказать, чтобы мне ещё было что терять. Глубоко вдохнув, я открыла глаза и сказала:

— Я расскажу тебе, если ты расскажешь мне.

— Согласен.

Я молчала на протяжении долгого момента, который перетёк в долгую минуту. Затем в две. Мы собирались сделать кое-что, чего никогда прежде не делали. Вместо того чтобы поражать друг друга нашими силами, нашими лучшими качествами, здесь и сейчас, в этом странном финальном раунде игры, которую мы не могли больше вести, мы обнажали наши слабости, наши промахи. Чего я никогда не делала ни с кем. Мир достаточно часто вынюхивает твои промахи, и я вижу мало смысла в том, чтобы помогать ему.

Я медленно произнесла, желая проглотить обратно каждое слово:

— Потому что длительность горя как будто должна быть соразмерна глубине любви, испытываемой к человеку, которого ты потерял, — я помедлила мгновение, пытаясь вытолкнуть следующие слова. — И я хотела прийти к тебе вскоре после того, как умер Танцор.

Я была готова задолго до того, как он ушёл. И я убрала это в коробку, как только почувствовала это. Кто так поступает? Кто так быстро двигается дальше? Я любила Танцора. Он заслуживал лучшего, чем такое отношение!

Риодан застыл неподвижно, уставившись мне в глаза. Он мягко произнёс:

— Ты безумная, прекрасная, сводящая с ума женщина, это потому, что ты натренировала себя жить таким образом. И это мудро. Это поддерживает тебя в живых. Это твоё единственное спасение. Ты с младых лет научилась необходимости оставлять боль позади и принимать следующее хорошее событие. Немногие люди достигают такой ясности. Продлеваемое горе — это калечение самого себя; лезвие, которое ты проворачиваешь сама в себе. Это не возвращает умерших и лишь запирает тебя в страдании. Ты исцелялась так, как должны исцеляться люди, но вместо этого они наказывают себя. За что — за то, что они выжили? Те, кого мы любим, будут умирать. И умирать. И умирать. Жизнь продолжается. Ты выбираешь, как: плохо или хорошо.

Я знала это. Головой. Но моё сердце ощущало такую колоссальную и сокрушительную вину, что я не знала, что с ней делать. С того момента я утратила контроль. Всякий раз, когда я проходила мимо Честера, говоря себе, что просто проверяю это место, это все, что я могла делать, чтобы не войти в эту дверь и не продолжить с того места, где оборвался наш последний поцелуй — когда он целовал меня так, будто я была множеством сложных вещей, которыми и являлась на самом деле, когда он показал мне, насколько полно он меня понимал. Я хотела забыть свою боль, но как бы я ни смотрела на это, это казалось равноценным забыванию Танцора, а я была той, кто помнила умерших людей, проклятье. Именно так я поступала. Я замечала невидимых людей. Я знала, каково быть одной из них. Я привыкла думать, что умру в клетке, и никто даже не заметит, что я была там. Я просто исчезну, неизвестная, неоплаканная, забытая. Иногда, ближе к концу, я гадала, не пытается ли она уморить меня голодом.

— Я не могла простить себя, — тихо сказала я. — Это было предательством любви, которую мы делили. Я отказывалась видеться с тобой, потому что знала, что я сделала бы, и я не могла разрешить конфликт. Но я бы сделала это, — с жаром добавила я. — Через несколько месяцев максимум. Ты мог бы написать мне сообщение, проверить, как у меня дела. Но ты никогда этого не делал. Ни разу, — горько сказала я. — Твоя очередь. Куда ты ушёл? И почему ты оголодал, когда вернулся?

Он слабо, невесело улыбнулся.

— Я никуда не уходил, Дэни. Я вообще не уходил. Все это время я был прямо здесь, в Дублине, под твоими ногами, под гаражом за «Книгами и сувенирами Бэрронса».

— Что? — взорвалась я.