Высоцкий

Следующий день Высоцкого проходит под знаком саморазрушения. Зачем-то он приходит к главному редактору «Экрана» Грошеву, который сценария еще не читал, да к тому же обхамил: «Владимир Семенович, я вас прошу больше в таком виде…» В каком таком виде? Да он сам, наверное, пьяный. И к черту этот «Фургон» — пусть катится куда угодно… И там же, в Останкине, по поводу вчерашней записи кое-кто из самых лучших намерений ему посоветовал организовать звонок Суслову. Ну, если такое вмешательство требуется — значит, дохлый номер мы исполнили…

Не остался на запись «Кинопанорамы» — ну их всех к той матери! Опять надо им Жеглова изображать, а песен как не было в фильме, так и в передаче не будет — это ежу понятно. Крутанул баранку — и домой.

Лечиться тебе надо… Так обычно говорят чужому человеку, чтобы послать его подальше. А ему это в канун дня рождения повторяют друзья.

И Вадим, и Сева сошлись на этой позиции с Янкловичем. Мол, если так дальше пойдет, «они», власти то есть советские, тебя скрутят в два счета, купят за дозу наркотика… Милые вы мои, как же вы переоцениваете — и меня, и их. Мне нечего продавать, а им незачем покупать. Сделка заведомо невозможна, ставок больше нет. Политический коридор давно позади, дело В. С. Высоцкого уже передано в самую высокую инстанцию.

Может быть, оттуда дано указание лечиться… Тогда давайте, я не против.

Сорокадвухлетие встретил под капельницей — Федотов снимал абстиненцию. Дома у него Янклович, Шехтман. Оксана привезла подарок — сшила смешную бабу на чайник. Что ж, будем, значит, жить-поживать и чаек попивать.

ПРЕДПОЛАГАЕМ ЖИТЬ

Поразбежались все от Высоцкого — или сам он всех поразогнал, пораспрощался без слов. Мама как-то спрашивает:

— Кто сейчас твои друзья?

Он секунду подумал и такой выдал перечень (по Москве, подразумевая, конечно, и парижского дружка Шемякина):

— Туманов, Абдулов, Бортник, Янклович…

На последнем пункте Нина Максимовна невольно так брови вскинула…

— Мам, он мне нужен…

А когда-то хвалился, что у него друзей — тысяча и один человек.

В феврале мама вышла на пенсию, чаще стала бывать на Малой Грузинской.

— Привези мне в следующий раз фотографию мою, детскую, ту, что с кудрями. Ладно?

— Зачем, Володя?

— А так — поставлю и буду смотреть.

Не без труда, не без усилия заглянул в жизнь свою, пробежал этот марафон длиной в сорок два года. Многое перепрыгнул не глядя, что-то только боковым зрением зафиксировал, но этапы большого пути ощутил. Интересный материал — и теперь задача его не провалить, втащить в начатый роман. Роман вберет в себя жизнь прошедшую и станет жизнью настоящей.

Век поэта короток, а прозаика все-таки подлиннее будет. Настоящий поэт как бы умирает после каждого удавшегося стихотворения: спел — и ушел. А романист намечает себе далекий финиш, заключает с судьбой контракт, в котором обязуется не умирать до завершения всего объема работ. Не только Толстой с его могучим здоровьем, но и Достоевский, мучившийся от эпилепсии, благодаря такому контракту жизнь себе продлил — дотянул все-таки почти до шестидесяти. А Солженицына даже от рака излечила литературотерапия. Сейчас он, говорят, в Америке пишет громадный цикл романов: всю историю двадцатого столетия хочет отразить и осмыслить. Взял на себя роль человека века — такого попробуй угробь! Он просто обязан дожить до двухтысячного года.

Опять вспомнилась беседа с Трифоновым. Он тогда говорил: «Если хотите писать настоящую прозу, имейте в виду: она требует молчания. Сколько намолчишь, столько потом и напишешь».

А что если действительно — выключить голос на неопределенный срок? Уйти, спрятаться и ждать, когда стремительно запишется отложенный роман, а потом с разбегу — второй, третий. Достоевский когда-то «Игрока» за двадцать шесть дней настрочил. Темперамент и страстность у Высоцкого вполне «Достоевского» накала — играя Свидригайлова, он это остро почувствовал, да и фактура текста очень ему близка. Прорвать плотину страха, выпустить наружу все свои жуткие мысли, чувства и предчувствия…

Надо понемногу сворачивать концертную деятельность. Не резко, не вдруг, а постепенно сокращая нагрузки, — как уходят из спорта штангисты.

Да и с долгами надо подрассчитаться. А с осени засядем с музой на новой даче…

Пока же нужно работать физически. Стоять, ходить, в «Гамлете» становиться на колени. А ногу разнесло черт знает как. К казенным эскулапам не хочется обращаться. Шехтман привозит на Малую Грузинскую своего отца, хирурга. Тот вскрывает нарыв, явно догадываясь о его происхождении.

И «Гамлет» двадцать шестого февраля, и все концерты на исходе месяца (Олимпийская больница, физики два раза, да еще институт каких-то там капитальных проблем) отчетливо подтверждают вызревшее в душе убеждение. Работа пошла на износ, вечный двигатель за пятнадцать лет вышел из строя: зрительный зал уже не в состоянии вернуть ему затраченную энергию. Опять в ход пошло другое топливо…