Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Слуцкий вошел в поэзию в период хрущевской оттепели, а умер, когда наступила горбачевская гласность. И когда советские журналы стали посмертно печатать его старые, прежде запретные стихи, мертвый Слуцкий оказался вдруг более современным и злободневным, чем суетливые стихоплеты, штамповавшие вирши на потребу дня, а то еще, для пущей убедительности, выдававшие их за старые, задним числом ставившие под ними даты времен застоя — фальшак шел потоком. А Слуцкий почти никогда под своими стихами дат не ставил — ни настоящих, ни тем более фиктивных. То ли потому, что год для него — слишком мелкая мера времени, которое он мыслил более монументальными и законченными кусками — лихое сталинское десятилетие от коллективизации до начала войны, четыре года войны, послевоенное средневековье, оттепель, застой… А может, причиной этого пренебрежения хронологией была, напротив, верность Слуцкого Хроносу, убежденность, что куда важнее время, которому стих посвящен, чем когда он написан? Именно так — по исторической канве — расположил Юра Болдырев стихи Слуцкого в экспериментальном сборнике «Я историю излагаю…» — получилась летопись современности. Уверен, что ни с одним другим поэтом этот фокус бы не прошел.

Пастернак в «Высокой болезни» ссылается на Гегеля, хотя на самом деле эта мысль принадлежит Шлегелю (сознательная ложная атрибуция — братья Шлегели были под запретом, а Гегель как-никак предтеча марксизма): «Однажды… ненароком и, вероятно, наугад назвал историка пророком, предсказывающим назад». А уж мы-то тем более знаем: для того, чтобы сказать правду о прошлом, нужен был ничуть не меньший талант, чем для того, чтобы угадать будущее. И уж точно: больше мужества. Как трудно заметить в быстро или, наоборот, медленно текущих водах нашей жизни тавро века, дыхание истории. Слуцкий был наделен именно таким историческим зрением. Поэт, который не ставил под стихами дат, зато выбирал для своих книг названия, напрямую связанные с Временем: «Память», «Время», «Сегодня и вчера», снова «Память», «Сроки», «Годовая стрелка».

Вот ведь, часы Слуцкого показывали не часы, а годы!

После мандельштамовского «Мы живем, под собою не чуя страны…» стихи Слуцкого о Сталине — лучшие в русской поэзии. Большинство из них так и не были опубликованы при жизни поэта, но вот одно, которое чудом проскочило. Привожу тем не менее по памяти самиздатный вариант, а не грамматически выправленный печатный:

Мы все ходили под богом,У бога под самым боком.Он жил не в небесной дали,

Его иногда видалиЖивого. На мавзолее.Он был умнее, злееТого — иного, другого,Которого он низринул,Извел, перевел на уголь,А после из бездны вынулИ дал ему хлеб и угол.

Мы все ходили под богом,У бога под самым боком.Однажды я шел Арбатом.Бог ехал в пяти машинах.От страха почти горбата,Угрюмо жалась охранаВ своих пальтишках мышиных.

Было поздно и рано.Серело. Брезжило утро.Бог глянул жестоко. МудроСвоим всевидящим оком,Всепроницающим взглядом.Мы все ходили под богом.И даже стояли рядом.

Вот еще одно стихотворение о той эпохе — ему пофартило меньше, при жизни Слуцкого оно напечатано не было:

А нам, евреям, повезло.Не прячась под фальшивым флагом,На нас без маски лезло зло,Оно не притворялось благом.Еще не начинались спорыВ торжественно глухой стране,А мы, припертые к стене,В ней точку обрели опоры.