Высшая мера

позвала докторша. Сидит на постели и держится за грудь. “Я думаю, Ася, напрасно мы послали”, — это он о

телеграмме. “Человек отдыхает и пусть”. Я только рот раскрыла, а докторша мне мигает: “не надо мол

перечить”. Полчаса так сидел и вдруг сильно пошла кровь, горлом. Однако остановили. Ночью я с ним сидела и

слышу, чего-то он редко дышит. Вдохнет воздуху и затихнет, и до сорока можно досчитать пока: еще раз

вдохнет. Потом еще реже стал дышать. Утром открыл один глаз и губами шевелит. Я по губам прочитала:

“Приехали”. Я думала, он про вас спрашивает. “Нет еще, — говорю, — не приехал”. Он только губами повел,

нагнулась: “Станция, — говорит, — приехали” и как будто даже усмехнулся. Однако прожил он еще часов

шесть. Но уже ничего не говорил.

Зайцев поднял голову. Девушка стояла перед ним в выгоревшем на солнце ситцевом сарафане и красной

повязке, вся медная от загара и светло-золотые волосы резко отделялись от медного загара на лбу.

— Вы — родственница?

— Дальняя, — сказала девушка. — Очень дальняя, хотя звала дядей. Вы меня у Якова Егорыча видели.

Забыли, вероятно.

— Забыл. Да, забыл.

— Я пойду, — сказала она, — из города звонили, выехали представители организаций, скоро должны

быть.

И она побежала по лестнице, прыгая через две ступеньки.

— Спросите у завхоза, — крикнула она, наклоняясь через перила, — комната вам в третьем флигеле. Там

и ванна.

Зайцев, не глядя, взял со скамейки чемодан и встал. Но он не сразу пошел во флигель, а остановился у

окна залы.

Яков Егорович лежал в гробу, в раме из темно-алых гвоздик. Позади гроба открылась дверь и вошли

двое. Они принесли лед. Лед. Это было первое острое и жгучее ощущение Зайцева в это утро. Лед. Смерть.

Яков Егорович умер. Якову Егоровичу в гроб положили лед. Яков Петров — огонь, страстность, неугасимое

пламя, черные, с отблеском угля антрацита глаза и лед в дубовом гробу, в продолговатом ящике. Лед и пламень.

Зайцев знал, что еще год назад, как бы в завещание, Яков Петров сказал “сжечь”. И завтра багажный вагон

увезет тело Якова Егоровича в Москву для огненного погребения, а через два дня Яков Петров уйдет в огненное

жерло, во всесжигающее пламя и сам обратится в пламя и пепел…

Рабочий лежит на постели в цветах,

Очки на столе, пятаки на глазах,

Подвязана челюсть, к ладони ладонь,

Сегодня — в лед, а завтра — в огонь.

“Сегодня в лед, а завтра в огонь”, в пламя, в стихию Якова Петрова. За горячность и страстность и

неугасимую молодость любили Якова Егоровича и еще любили за то, что он был замечательный человек из того

класса, который должен владеть миром. Ученый Зайцев, окончивший два факультета и военную академию,

понимал, что именно таким скромным, чистым, верным и пламенным представляли себе революционера-

рабочего несколько ушедших поколений и таким он пришел в мир и ушел из него, называясь Яковом Петровым.

Так думал Зайцев и удивлялся тому, что ему приходили в голову именно эти, использованные, много раз

сказанные слова, которые он так не любил в газетах и надгробных речах.

В гору, в облаке белой пыли, к вилле бывшего табачного фабриканта поднимались четыре грузовика. На

последнем грузовике солнцем и золотом сияли трубы музыкантов. Грузовики остановились у ворот. Из

грузовика на землю прыгали юноши и девушки. Другие принимали цветы и венки из миртов. Затем они

выстроились по четыре в ряд. Иван Иванович Зайцев переоделся в военную форму. За месяц он отвык от нее.

Он взял ее с собой на случай поездки верхом, в горы. Но когда он натянул сапоги, затянул пояс и одернул

гимнастерку, он сразу сросся с этой одеждой, вошел в эту одежду, к которой привык за последние десять лет. На

площадке перед домом стояли люди, приехавшие из города. Музыканты негромко пробовали инструменты.

Двери зала были открыты настежь. Юноша в золотой тюбетейке и с черно-красной повязкой на рукаве

посмотрел на алую эмаль и серебро ордена на груди Зайцева и тихо сказал:

— Почетный караул.

Рядом с Зайцевым стала Ася Морозова и двое в синих блузах — рабочие электрической станции. “Пошли”, —

сказал разводящий, и они вошли в зал. Зайцев подходил справа, и, посмотрев через плечо, увидел черные с

сединой пряди волос, острый желто-серый профиль и сжатые в нить губы Якова Петрова. Выше, он увидел

алую повязку, светло-золотые волосы и синие, печальные и внимательные глаза Морозовой. Он перевел взгляд

на знамена и алые гвоздики, поднял голову, выпрямился и сказал себе “смирно”. Какая-то щекочущая влажность

накипала у него в углах глаз. Он судорожно сжал губы, еще раз сказал себе “смирно”, вытянулся во фронт и

застыл. Торжественно и скорбно запели трубы.

“ П А РАД И З ”

В Берлине, на обратном пути, я снова остановился в пансионе господина Эшенберга на Таунценштрассе.

Пансион Эшенберга мало походил на пансион. В сущности, это — большая, немного запущенная квартира, в

которой до инфляции, повидимому, жили состоятельные люди. После инфляции здесь поселился господин