Высшая мера

В дверь долго и решительно позвонили. Макс с неохотой отложил уголь, вытер руки ветошью: «Может быть, из магазина?» Новый костюм, сорочки, шляпа, галстуки были уже доставлены, а пальто задерживали. Макс готов еще трое суток не появляться у Хельги, чем идти к ней в старом пальто, даст понять будущему тестю, с кем он имеет дело.

Отодвинул задвижку на круглом глазке, глянул: на плохо освещенной лестничной площадке стояла пожилая женщина, лицо ее скрывала тень от полей суконной зеленой шляпки. Макс открыл дверь, все еще предполагая, что это разносчица из универмага. Но когда включил в прихожей свет, то изумился:

— Фрау Кете?! Простите, но… «моей ли хижине такая честь?»

— Полно, Рихтер: цитировать Шиллера ныне небезопасно, да и жилище ваше менее всего напоминает хижину… Помогите-ка лучше раздеться.

Она поставила в угол полированную палку. Слова произносила затрудненно, с одышкой. Нелегко в ее годы лишний раз подниматься по крутым ступенькам, ведь и сама Кольвиц жила, как и Макс, на третьем этаже. Ее дом знали едва не все слушатели академии, но бывали в нем лишь самые смелые. Однажды вечером зашел и Макс. Он принес свои акварели. Сидел на стуле, положив ладони на прямо поставленные коленки, следил за каждым ее движением. Щуря глаза, она взглядывала на картоны и откладывала. Закончив, отошла к балконному окну, задумчиво покрутила обручальное колечко на безымянном пальце. Повернулась к своему полуслепому, больному мужу, сидевшему в кресле возле кафельной печи. Сказала негромко:

— Карл, этот юноша очень талантлив.

— Если твой диагноз верен, — Карл Кольвиц с улыбкой повел на нее и на обомлевшего от радости Макса тяжелыми стеклами очков. — Если это так, поздравляю вас обоих. Мы, немцы, нередко ошибаемся в оценке произведений, чаще меряем их на фунты и квадратные метры…

Он не терял чувства юмора и на пороге смерти. А художница подала Максу свою маленькую крепкую руку:

— Вы талантливый человек, Рихтер. Не распорядитесь своим талантом опрометчиво… Приходите…

Макс ушел от Кольвиц взволнованный. Несколько дней в его ушах звучал ее глуховатый голос: вы талантливый человек. Это сказала профессор Берлинской академии художеств, руководитель ее графической мастерской, преподаватель училища на Принц-Альбрехтштрассе, 8. Бывший руководитель. Бывший преподаватель бывшего училища. И — бывший член академии. При национал-социалистах Кольвиц отовсюду изгнали. В отместку за то, что выступала против них в предвыборной кампании 1933 года. Ирония судьбы, но в том самом здании на Принц-Альбрехтштрассе, 8 ныне разместилось ведомство господина Гиммлера…

Макс тогда обещал заходить непременно, однако вначале повседневные заботы о хлебе насущном помешали ему выполнить свое обещание, а потом взялся за «Победителя на Великой реке» и «Мать солдата». Находил самые убедительные для себя причины, лишь бы оправдать подсознательный страх за свое настоящее и будущее. И сегодняшний неожиданный визит Кольвиц… Кто знает, как истолкует его блоковый уполномоченный партии, живущий в доме напротив. Блоковый из тех, что слышат, как в чужом доме блоха кашляет.

— Вы неплохо устроились, Рихтер, — констатировала она, осматривая комнаты. — Старый мужчина внизу — видимо, ваш дворник — сказал, что до вчерашнего дня вы жили на чердаке.

«Успел, одноглазый циклоп!» — с сердцем подумал Макс о Пауле.

Кольвиц остановилась перед мольбертом, сложив сухощавые сильные руки на плоской груди и слегка откинув голову. Долго, щуря темные глаза, смотрела на контуры портрета и, быть может, профессиональным взглядом уже видела, каким он будет в красках. Была необыкновенно задумчива и строга в своем темно-синем длинном платье, белом шерстяном жакете, с которым сливалась белизна ее волос, расчесанных на прямой пробор и собранных на затылке в тощий узелок. Крупные, четкого рисунка губы плотно сжаты, чуть заметная левая бровь приподнята…

Максу не нравилось ее затянувшееся молчание. И нарушить его он боялся, не смел: перед ним Кете Кольвиц, а не торговка овощами.

— Да, в искусстве одно из двух: или Аполлону служить, или — Маммоне, — вздохнула она, отходя от мольберта. — Я сяду, Рихтер, что-то устала… Старость… Садитесь и вы…

Сказала каким-то виноватым, извиняющимся тоном. И Макс мог заметить, как она изменилась со времени последней их встречи, как состарилась, вспомнил, что Кольвиц похоронила в этом году мужа, с которым совсем немного не дожила до золотой свадьбы. Но Макс, сознательно взвинчивая себя, ничего не хотел видеть и вспоминать. Готовый отразить любые нападки, он сел на стул, локти утвердил на столе, а ладонями подпер горящие щеки.

— Я не собираюсь щадить ваше самолюбие, Рихтер, — грустно улыбнулась она. — Вы уж простите мою прямолинейность… Ваши картины еще не выставлены, но я с ними познакомилась. Жаль, что талантливые люди идут в услужение к негодяям.

— Фрау Кете, вы пришли ко мне с оскорблениями? — Макс упрямо смотрел в коричневую полированную столешницу, смутно видел свое отраженное красное лицо. — Я не продавал свое первородство за чечевичную похлебку. Я выразил то, что, чувствую, добился…