Выстрел Собянской княжны

Миновав назойливых гнусавых нищих, коих княжна пожалела, а становой пристав, нимало не смущаясь торжеством момента, мигом разогнал ножнами сабли, они вошли под своды церкви Кулича и Пасхи. Отец Иннокентий, взволнованный, сам не зная отчего, и восторженный, впадающий в религиозный экстаз при каждой службе Васька встретили их поклонами и провели княжну в приготовленный притвор. Там Костя принял на руки ее салоп, княжна, держась легко за его руку, разулась и встала босыми ножками на расстеленный рушник перед большой серебряной купелью, прочие же разместились сзади.

— Во имя отца, и сына, и святаго духа, аминь! — торжественно провозгласил отец Иннокентий, стараясь, чтобы жиденький баритон его звучал как можно благообразнее и представительнее.

— А-ами-инь! — тоненько, в унисон подхватили певчие наверху.

Княжна вздрогнула от неожиданности и поискала глазами хоры. Ее все интересовало в церкви, видно было сразу, что обряд ей в новинку. Служба пошла заведенным порядком, отец Иннокентий перестал волноваться, увлекся, вкладывая душу в слова молитв, и читал свои самые любимые места из Библии, о том, как надо любить и уважать друг друга, а певчие подпевали ему. Голос его с каждой минутой звучал все лучше. Васька охотно помогал ему, перелистывая тяжелые страницы старинной книги, подавая принадлежности. Княжну помазали елеем по лбу, щекам, за ушами, на запястьях и тонких красивых ступнях, и Костя огромным усилием воли отогнал о себя греховные мысли при виде ее точеных щиколоток. Потом Сашенька осторожно ступила обеими ножками в купель, подняв руками юбку, а отец Иннокентий от всей души обрызгал ее святой водой с головы до пят, напевая торжественные псалмы, а хор ему подпевал. Она стояла, не робея, удерживалась, чтобы не оглянуться, и старалась проникнуться высоким значением ритуала, который ей вчера вечером предварительно разъяснил Костя в коротких промежутках между жаркими поцелуями на нарах. Потом снова пошли молитвы, и, наконец, когда все уже устали, пришла пора надеть крест на нареченную рабу божью Александру.

Тут произошла сцена, всех растрогавшая и еще долго памятная Косте Кричевскому… А может, и не ему одному. Когда отец Иннокентий, полуприкрыв глаза и напевая, протянул руку и пошевелил пальцами, Вася Богодухов кинулся к Константину и прошептал:

— Крестик приготовили? Давай скорее!

Не успел, однако, молодой помощник станового пристава протянуть ему давно заготовленный и под влиянием службы позабытый крестик, как расчувствовавшийся Леопольд Евграфович отстранил его руку и, трогая пальцем увлажнившиеся глаза, пробормотал невнятно:

— Позвольте мне, господин Кричевский… Я сам хочу… — и он добавил тихо слово, которое Костя расслышал как «доченьке», но поручиться за это не мог.