Выжига, или Золотое руно судьбы

В следственных делах был он человек неопытный, но сразу понял, что признаваться нельзя никогда и ни в чем. Ни в фантастической террористической организации, которую он якобы создал, ни в антисоветской агитации и пропаганде, ни уж, понятно, в измене – статья 58-1б, грозившая любому военнослужащему расстрелом с конфискацией имущества. Никакого особенного имущества у лейтенанта не было, но под расстрел идти он не желал категорически и потому запирался даже в вещах совершенно очевидных. Сначала бились над ним особисты в штабе армии: уговаривали, запугивали, даже допрос третьей степени применяли, то есть избивали пару раз до потери сознания, – все было попусту. Все он твердил, как попугай, что часть не покидал, родине не изменял и на сторону фашистов не переходил.

– Как же ты с эсэсовцами оказался на той стороне фронта? – вкрадчиво спрашивал его майор Уваркин.

– Пошел в разведку за языком, был оглушен, в бессознательном состоянии попал в плен, – с готовностью отвечал лейтенант, и глаза его голубели нестерпимой солдатской правдой. – Можете у нашего комроты капитана Апраксина спросить.

В капитане Апраксине он был уверен, как в самом себе, знал, что тот не выдаст и все подтвердит, пусть даже ценой капитанских своих погон: все потому, что фронтовая дружба не пустой звук.

– В какую разведку? – бесился майор. – Тебя же арестовали и в штаб армии отправили!

– Никак нет, – отвечал лейтенант. – Не было никаких оснований меня арестовывать. После допроса у капитана Елагина меня повезли на передовую, по дороге сопровождавший меня сержант сказал, что у него есть еще дела, и предложил добираться самому. Я и добрался.

От такой наглости даже видавший виды майор на некоторое время лишался дара речи. Он орал, стучал по столу, тыкал твердым кулаком Мазуру в нос, но тот стоял на своем: ничего не знаю, ни в чем не виновен, требую очной ставки с человеком, который меня оклеветал. Это последнее требование особенно бесило майора, потому что никакой очной ставки с отсутствующим Гороховым организовать он не мог. Горохов в лучшем случае был мертв, а в худшем – находился в зоне расположения вражеских войск.

Врать, врать в каждом слове, не соглашаться ни с одним обвинением, не облегчать задачи следователям – вот какую тактику избрал Мазур. Даже если все-таки обвинят его, даже если расстреляют, все равно совесть его будет чиста: он себя не оболгал, не закапывал сам себя в могилу живьем.

Так толком ничего и не добившись, отправили его из штаба армии в Лефортово, в следственную тюрьму, надеясь, что уж там его точно расколют и при правильном методическом подходе он быстро станет сговорчивее. Однако старлей и тут не проявил никакой сговорчивости и уперся рогом, не желая ничего признавать. Вот тут-то он сполна изведал карцерных радостей, о которых, в силу своего упрямства, знал он побольше, чем профессор Рождественский.

Карцер оказался такой вещью, которую можно было выдерживать только до поры до времени, и то будучи молодым и здоровым человеком. Там царил постоянный холод, не выше десяти градусов, и промозглая сырость. При этом, как будто мало было естественной сырости, ее еще добавляли искусственно, заливая пол карцера водой. Из еды заключенному в карцере перепадает только вода и хлеб два раза в день, а больше не дают ничего – ни каши, ни даже чая. Впрочем, раз в три дня дают суп – вероятно, чтобы клиент не скопытился раньше времени.

Все это он мог сказать Рождественскому в ответ на его стенания, но зачем говорить такое бедному профессору? Тот, скорее всего, даже не услышит, а если и услышит, не воспримет. Тому сейчас гораздо важнее выговорить свой ужас, свое недоумение, которое с каждым днем пребывания в лагере будет только расти, пока наконец милосердная смерть не прервет его горькое существование.

В отличие от профессора, Мазур отлично понимал, почему условия в тюрьме так суровы. Если не прищемить подследственного как следует, а устроить ему в тюрьме санаторный режим, он не станет ни в чем сознаваться – так и будет сидеть в камере и дудеть в свою дуду: мол, ничего не знаю, ни в чем не виновен. И что тогда прикажете делать следователю? Искать доказательства вины, которых, может быть, и в природе не существует? Нет, гораздо надежнее запугать человека, придавить, унизить, чтобы он сам во всем признался, а признание, как учит нас марксистско-ленинская философия, есть царица доказательств.