Вызываем огонь на себя

Давно исчезли те красноармейцы из сещинского военного городка, давно не ходят они в поселок Сещу к девчатам. Давно улетели и краснозвездные «ястребки» и тяжелые «ТБ-3» с Сещинского аэродрома на восток. Многие из тех, что носили золотистые крылышки в голубых петлицах, уже отдали свои молодые жизни за Родину где-нибудь под Москвой или под Сухиничами, под Духовщиной или Кировом.

По брянской земле ходят, горланят свою «Лили Марлен» солдаты из Висбадена и Шнайдемюля, Гамбурга и Мюнхена.

Аня с тоской устремляет взор туда, где за полями и лесами проходит фронт, туда, где лежат в руинах освобожденные зимой города и гордо стоит свободная Москва. Много раз прилетали оттуда ночью наши самолеты, но им не удавалось, никак не удавалось прорваться к Сещинской авиабазе. Много под Сещей врезалось в землю советских самолетов. На базаре полицаи, смеясь, покупали ложки, сделанные из дюраля самолетов, сбитых на подступах к Сеще. Охотно покупали эти «русские сувениры» и немецкие летчики.

Вот и двор пакгауза, в котором Аня вместе с другими женщинами уже столько беспросветных месяцев стирает немецкое белье. Прачки — Лида Корнеева, Люська, Паша — стоят босые, в фартуках, с распаренными лицами у грубосколоченных скамеек, стирают белье в дымящихся паром корытах.

— Ну как, Аня? — окликает ее Люся Сенчилина. — Получила новый «аусвайс»? Как на фотокарточке вышла? Красивая?

Люська все такая же. Ей все нипочем. Никому в голову не придет, что эта девчонка — подпольщица.

— А ты неплохо получилась на фото! — сказала Люся, возвращая Ане удостоверение. — Только печать все портит. Фашистская печать, — добавила она шепотом.

Легкая улыбка залегла в углах Аниного рта на фотографии. Улыбка, которая теперь, когда план благополучно передан партизанским разведчикам в Клетнянский лес, часто не сходила с губ Ани Морозовой.

Правда, вчера вечером улыбка эта потускнела. Дело в том, что д'Артаньян и его «мушкетеры» устали ждать. Их разбирало нетерпение.

— Ребята волнуются, — может, говорят, у вас и вовсе связи нет с Красной Армией? Какие ночи стоят! Может, швабы правы и у ваших совсем самолетов не осталось!

Аня сидела с Яном в саду бывшего детдома на Айзенбанштрассе, среди белой кипени цветущих яблонь.

— Мы свое дело сделали, — терпеливо отвечала Аня. — План передан кому надо.

— Но почему же они не бомбят?! Проклятая тишина!…

Глядя на Яна, пытаясь отвлечь его от мучительных мыслей, Аня размахивала тихонько яблоневой веткой и напевала ту самую песенку, с которой девчата прогуливались в тот памятный вечер возле дома поляков:

Эх, девчоночки, войнаИдет аж до Урала!Эх, девчоночки, война,А молодость пропала!…

И неожиданно, мечтательно глядя через плечо Яна, сквозь яблоневые ветки, туда, где в потемневшем поднебесье на востоке неярко вспыхивали зарницы, Аня читала вполголоса полюбившиеся ей стихи:

Все пройдет, как с белых яблонь дым…

Все пройдет. И война пройдет. И немцы уйдут. И станет опять Аня молодой девчонкой, которой и своего счастья и своей любви тоже хочется.

Но над садом, над белой яблоневой кипенью с ревом и грохотом пролетел в ту минуту синебрюхий двухмоторный «юнкерс». И Аня, вздрогнув, проводила взглядом шедший на посадку самолет, проговорила жестко, с ненавистью:

— Сколько они этих яблонь на дрова порубили!…

— Ничего, холера ясна! — улыбнулся Ян Маленький той озорной, пылкой улыбкой, которая так нравилась Ане. — Мы и за яблони отомстим Герингу!

Помолчав, Аня спросила, улыбаясь:

— Я слышала, вас называют д'Артаньяном. А кто у вас Атос, Портос, Арамис?

— Портос — Ян Большой, — усмехнулся он, — Стефан — Атос, а Вацек — Арамис…

Аня подняла камешек и бросила его в лужицу с мыльной водой около стола с корытом, в котором она днем стирала белье. По лужице разбежались концентрические круги. Как, неведомо для Ани, разбегались в эфире волны от ключа радиста, передавшего несколько дней назад в «Центр» ее данные о Сещинской авиабазе. Те круги дошли и до армейской радиостанции где-то под Кировом, и до радиоузла штаба Западного фронта под Москвой, и до Берлина, где вражеские радисты напрасно пытались расшифровать этот стрекот «морзянки», донесшийся из чащоб Клетнянского леса. В лужице отражались вечернее небо, розовое пламя заката и пенисто-белые ветви яблонь. На востоке приглушенно грохотала далекая майская гроза. Неужели погода будет нелетная?

Потом, когда Ян понуро ушел, Аня пошла домой и еще долго сидела у открытого окна, глядя, как в небе скрещиваются лучи немецких прожекторов, вдыхая запах цветущих яблонь и слушая до смерти надоевший мотив «Лили Марлен», который наигрывали на аккордеоне, проходя по улице, подвыпившие немцы.

Задумалась Аня, размечталась. Отец подошел, положил руку на плечо.

— Все ждешь, дочка? — спросил он с тяжелым вздохом. — Может быть, смерть свою ждешь?

— Ну что ты, папа! Они будут знать, что и где бомбить. — Помолчав, Аня тихо сказала: — Пап, а пап!

— Что, дочка?

— Знаешь, кажется, понравился мне один человек…