Взаимосвязи. Эссе об Израиле. Концепция

IX

Недели две назад, глубоко за полночь, когда моя работа была близка к завершению, я решил почитать перед сном. На глаза мне попалась книга Алекса Комфорта «Природа и человеческая природа. Самоосвобождение человека из-под власти инстинктов». Я подумал: «Неужели у автора еще остаются какие-то иллюзии…» И прихватил книгу с собой в кровать. В памяти то и дело всплывали мысли из Канта, Поппера, Колаковского, Маутнера и Шопенгауэра, и тут вдруг я с удивлением обнаружил, что прежде уже читал Комфорта. Многие места в книге были подчеркнуты, а одно предложение я даже выписал на чистый лист перед титульным: «И все-таки ситуация, при которой, скажем так, высший руководящий центр человека получает указания и распоряжения из тайного отделения, которое руководствуется собственной логикой и собственными целями и отличается выдержкой трехлетнего ребенка, — такая ситуация, скорее всего, будет исключением». Это предложение поразило меня. Меня словно облапошили, все, чем я занимался последнее время за своим письменным столом, вдруг предстало полной бессмыслицей. Мой писательский высший центр, руководимый тайным отделением с собственной логикой, собственными целями, и нетерпеливый, как трехлетний ребенок, в очередной раз сыграл со мной злую шутку. Зачем вступать в борьбу против иррационального, против идеологий, если человек не может без них обойтись, если они необходимы человеку, как трехлетнему ребенку необходимы сказки? Если человек иррационален, подчинен необходимости и эту необходимость он не в состоянии понять, поскольку не желает ее признать, — все рациональное превращается в его врага. К чему я писал эти строки, перечеркивал, формулировал заново? В чем смысл моих бесконечных нападок на римско-католическую церковь? В том, что я протестант и должен утвердить себя в этом качестве? Не потому ли я пытаюсь опровергнуть религиозные догмы, что не в состоянии сформулировать свою собственную веру? А веру можно как-то сформулировать? Я ломаю голову — в чем еще обвинить марксизм! Может, я просто хочу защитить самого себя, поскольку никогда не был марксистом? Я бросаю упрек советской идеологии — сама ее природа требует врагов! А что есть мое сочинение, если не поиск врагов и борьба с найденными врагами? Получается, я сам свой маленький Советский Союз? Мне хотя бы немного удалось отразить действительность или я только боролся с самим собой, пытаясь сломать стену собственного духа, которая навсегда отделила меня от действительности? А может, любое писание — это самоописание и действительность в нем — лишь субъективный «случай» пишущего сумасброда? А сам я не был иррациональнейшим существом, когда работал над «Последующими размышлениями»? Или это страх заставляет меня писать — как он заставлял меня в детстве насвистывать, когда мне приходилось спускаться в темный подвал? А может быть, мое стремление понять мир, в который я заброшен, есть попытка увековечить секунду, сохранить ее в безвременном? Или все наши размышления подобны той каменной глыбе, которую пытался вкатить на гору Сизиф? Не так ли и мы беремся за вкатывание глыбы — в надежде, что глыба хоть на секунду, на десятую, сотую долю секунды останется на вершине? Или наоборот, она будет торчать там — упрямо и бестолково, как памятник собственной мысли: здесь размышляли… Не окружают ли нас повсюду подобные памятники человеческой мысли? Был ли Сизиф одинок в своем занятии? Может, Аид, владыка подземного царства и брат Зевса, ошибался, когда рассказывал только об одном Сизифе? Разве ему нечем было заняться — к примеру, супругой Персефоной, одной из самых красивых богинь, или ее подругой Гекатой, богиней колдунов и привидений, которая меняла свои обличья и становилась то львом, то собакой, то ослом; а когда Персефона покидала царство мертвых и возвращалась на землю, то Аиду собственные владения становились и вовсе неинтересны: кому угодно может наскучить созерцание вечных наказаний. Так что Аид вполне мог ошибаться: Сизиф был не один, их было много, этих Сизифов. Их глыбы остаются торчать на вершине, как навязчивые идеи, а целые поколения Анти-Сизифов силятся сбросить их с горы — и вот то одна глыба, то другая с грохотом катится вниз. Но Аид, все измеряющий вечностью, созерцает это как единый процесс, смешивает одного Сизифа с другим, а Сизифов, в свою очередь, с Анти-Сизифами — все сливается в его глазах и предстает как нескончаемое вкатывание и падение глыб-памятников. Простим ему это заблуждение — вот уже новые Сизифы стремятся взгромоздить на гору свои глыбы — черт возьми, теперь мне кажется, что я один из них, — и на вершине уже показался тот противник, который сбросит мою глыбу и похоронит меня под этим памятником моей же собственной мысли.

X