Взбаламученное море

Выражение лица Петруши было мрачно.

— Говорил-с! Дуры ведь!

— Что ж она говорит?

— Да своей матки и вашей маменьки опасаются…

— Да как же они узнают?

— Толковал ей-с… понимает разве что-нибудь!

— Ты деньги ей обещай.

— Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает!

— Ну, хорошо же, — произнес Бакланов, ложась в волнении на диван.

— Не переговорите ли вы лучше сами-с! — произнес Петруша после короткого молчания.

— Да где ж я ее, к чорту, увижу!

— Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет.

— Хорошо, там увидим. Ступай… НА тебе, — сказал Бакланов, давая своему поверенному рубль серебром.

Тот с удовольствием его принял и ушел.

По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину.

— Я тебя, чорт этакий! — закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку.

Та убежала.

Александр был в очень раздраженном состоянии.

На другой день он целое утро ходил около гумна и видел, что Маша, действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он не решался и, сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан, на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном.

Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и сама прошла мимо Бакланова.

— Ты куда? Домой? — спросил он ее.

— Да-са-тка-с! — отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись.

Перед вечером Петруша спросил Бакланова:

— Что, вы видели ее-с?

— Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить… Все замечают: я хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней.

— Это точно что-с, — сообразил Петруша.

— Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю!

— Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, — произнес гайдук, и в самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому что на другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину:

— Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас.

Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному довольно ветвистому дереву.

Он ее прямо взял за обе руки.

— Вот и прекрасно! — бормотал он задыхающимся голосом.

Маша только и говорила:

— Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой!

В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую свободу и простор перед собой.

— Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? — спрашивал он.

— Нету-ка… Ничего я еще того не знаю, — отвечала она.

— А меня любишь?

— Вас, известно, жалею.

«Что за дурацкое слово: жалею», — подумал Александр.

— Ну, скажи, — продолжал он: — любишь ли ты песни петь?

— Нет, я не горазда, — отвечала Маша.

— А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?

Маша с удивлением посмотрела на него.

— Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, — сказала она.

«Вот вам и славянки наши во всей их чистоте», — подумал Александр.

— Ну, ступай домой! — проговорил он вслух.

Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.

Маша покорно встала и ушла.

Бакланову немножко сделалось совестно.

9

Иона Циник

Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать.

— Так жить нельзя! — говорил он: — один день наешься, выспишься, другой — тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.

Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.

— Что это такое, что вы говорите? — почти кричал он на нее.

— Ну, батюшка, я не буду! — отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.

— И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!

Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.

Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т. е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.

— Ту-ту-ту, чортова куколка! — говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.

Александра он обнял и троекратно поцеловал.

— Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! — воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.

— Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. — отвечал он ей, грозя пальцем.

— Ну, уж я думаю!.. — произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.

Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.