Взгляд. Заметить Христа в творении

Когда человек уходит, его вселенная – то, что построили его руки, впитали уши, удержали глаза, – торопится за ним. Жизнь «оскудевает», как ей и предписано, по закону всего живущего, без вопля, без вызова, лишь с сожалением во взгляде, не хотящем оторваться от этого медлительного распада живущего и от друзей по времени и земле. Лик Христа еще не открыт, и все же нам кажется, что все движется к вечернему свету, который стоит за спиной вещей и ложится на картину ухода. Обжитый нами мир возвращается в землю, матерь и могилу всякой твари. Дыхание человека освобождается от тяжести, неизбежной в земном существовании, а дух – от образов, которые окружали его, и нагим, оскудевшим возвращается к «Богу, Который дал его». В течение жизни дыхание, та ruah (дыхание, душа, ивр.), которая наполняет собой всё, облекает формы всего, чем и в чём мы живем, ныне возвращается к Духу, как малый луч, который «отступает», прячется в свет.

ОБНОВЛЕНИЕ ИКОНЫ

Вот почему смерть может стать обновлением иконы внутреннего нашего лица (Оливье Клеман), на котором могут проявиться черты Лика Христова. Мы носим его в себе. Апостол Павел призывает обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека

(Еф. 4:23–24). Часто, слишком часто, всей жизни ветхого человека не хватает для того, чтобы только приступить к этой работе облечения. Тогда то, что не успела совершить жизнь, довершает смерть. Она (не само умирание, конечно, но Бог, Который говорит с нами, когда не только уста, но и дух наш бывает не в состоянии произнести ни единого слова) открывает нам эту иную реальность, взглянуть в глаза которой мы не имели ни смелости, ни времени. Христианство поставило смерть в центр исповедуемой им веры: мы крестимся в смерть Христа, попирающего смертию смерть. И эта смерть срывает сросшиеся с нами маски и облачения, упрощает нас, то есть доводит до изначальной простоты вздоха, дыхания, чистого страдания, отнимающего всё, вплоть до самосознания. Убывание жизни, отбирая все роли (даже самые героические и благородные), может обратить наши глаза к началу нашего существа, туда, где просыпаются Любовь, Суд, Лик. Вот почему эвтаназия, эта подслащенная смерть, по идее не должна бы искушать христианина, она крадет возможность той последней горечи, да и боли, в глубине которой происходит очная ставка с окончательной истиной прожитой жизни. Мы для нее еще не успели прозреть, а ее-то, может быть, Бог приготовил для нас напоследок.

ПЕРЕХОД

Смерть, если не считать, что она обрыв в ничто, представала в облике перехода. Христос Своей смертью сказал нечто гораздо большее: за смертью стоит пасхальная радостная тайна, преображающая, страшная, лишающая нас тяжести я, притягивающей к земле. И потому она может стать просветлением нашей изначальной богоодаренной человеческой природы. Конечно, и до воплощения Христа существовала ясная профетическая интуиция Богоявления, Боговстречи. Как у Иова: …я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его. Истаевает сердце мое в груди моей!

(Иов 19:26–27). Но во Христе таяние сердца узнало себя в вере.

Чаю воскресения мертвых

«Для тела эта жизнь то же, что зима для деревьев; под мнимой гибелью скрывается жизненная сила. Зачем торопишься, желая возрождения и возврата в самой середине зимы? Мы должны подождать весны и для тела».

(Минуций Феликс)

ЕГО НЕТ ЗДЕСЬ

Когда свершилось, Он умер на Кресте, не осталось от Него иного наследства, кроме подаренной плащаницы, лежащей во гробе, да немногих фраз, запомнившихся ученикам, да ангельской вести: Его нет здесь, Он воскрес

. Но от той вести, раздавшейся у пустого гроба, слова, сказанные Им когда-то, ожили навсегда, стали глаголами жизни вечной. Мы узнали их, ибо слышали от начала, ибо они уже где-то хранились в нас.

РИМСКИЕ КАТАКОМБЫ

«Едва мы вошли в тьму катакомбы, вдруг нахлынуло чувство радостное, умиленное, благоговейное, ноги сами собой опустились, и я, в несказанном восторге, стал целовать камни и землю и плакать обильными, облегченными, освобождающими слезами. Сбылось то, что я предчувствовал по далеким книжным вестям. Безмолвная, почти немая тайна первохристианства вдруг безмолвно и немо открылась сердцу, и самая суть катакомб стала такой близкой, такой родной. Я всем существом ощутил мир, мир, превосходящий всякое разумение, мир, который благодатными волнами бил в мою душу…» (Владимир Эрн, «Письма о христианском Риме»).

«ВЕСЬ РОД ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ВОСКРЕСНЕТ»