Взгляни на дом свой, ангел

Перламутрово-жемчужный свет омывал край сиреневой темноты; границы света и темноты стежками ложились на горы. Утро, как жемчужно-серый прилив, катилось по полям и склонам, быстро вливаясь в растворимую тьму.

Молодой доктор Джефферсон Спо остановил свой «бьюик» у тротуара и вылез, щегольски стягивая перчатки и отряхивая шелковые лацканы смокинга. Его раскрасневшееся от виски лицо с высокими скулами было красиво; прямогубый рот был жестоким и чувственным. Его окружал ореол наследственного пота кукурузных полей — лишенный запаха, но телепатически явный; это был принаряженный горец, отполированный клубами и Пенсильванским университетом. Четыре года, проведенные в Филадельфии, меняют человека.

Небрежно сунув перчатки в карман, он вошел. Мак-гайр по-медвежьи соскользнул с табурета и сфокусировал на нем непослушные глаза. После чего махнул им всем толстой рукой.

Поглядите, пожалуйста,—сказал он.— Может быть, кто-нибудь знает, что это такое?

Это Перси,— сказал Коукер.— Вы же знаете Перси Ван дер Гульда?

Я всю ночь протанцевал у Хильярдов,— изящно сообщил Спо.— Черт побери! Эти новые лакированные туфли совсем изуродовали мне ноги.

Он сел на табурет и изящно выставил свои большие деревенские ноги, непристойно широкие и угловатые в бальных туфлях.

— Что он делал? — недоуменно переспросил Макгайр, обращаясь за пояснением к Коукеру.

— Он всю ночь протанцевал у Хильярдов,— жеманно сказал Коукер.

Макгайр пугливо заслонил ладонью опухшее лицо.

— Раздавите меня!—воскликнул он.— Я виноградная гроздь. Всю ночь танцевал у Хильярдов, ах ты, проклятая горная свинья! Развлекался с девочками в Не

гритянском квартале, вот что ты делал. Нас не проведешь!

Их бычий хохот слился с перламутровой зарей.

— Лакированные туфли!—сказал Макгайр.— Изуродовали ему ноги! Черт побери, Коукер, когда он десять лет назад явился в город, на нем и штанов-то не было. Его пришлось повалить на спину, чтобы натянуть на него башмаки.

Бен сухо усмехнулся своему ангелу.

— Пару ломтиков поджаренного хлеба с маслом, и, пожалуйста, не слишком пересушенных,— вежливо сказал Спо раздатчику.

Ты хотел сказать — свиных шкварок с просом, сукин ты сын. Ты же вырос на солонине и кукурузных лепешках.

Мы для него уже слишком вульгарны и грубы, Хью,— сказал Коукер.— Теперь, когда он начал напиваться в избранном обществе, его засыпают приглашениями. О нем все такого высокого мнения, что он стал официальной повитухой всех беременных девственниц.

Да,— сказал Макгайр.— Он их лучший друг. Он помогает им опростаться. И не только опростаться, но и снова забрюхатеть.

Ну и что тут плохого? — спросил Спо.— Мы ведь должны сохранять все это в тесном семейном кругу, верно?

Их смех воем ворвался в нежную зарю.

Разговор становится для меня слишком соленым,— сказал шутливо «Конь» Хайнс, вставая с табурета.

Пожми-ка руку Коукеру прежде, чем ты уйдешь, «Конь»,— сказал Макгайр.— Такого хорошего друга у тебя еще никогда не было. По-честному, ты должен был бы выплачивать ему авторские.

Свет, наполнивший теперь мир, был мягким и потусторонним, как свет, который наполняет подводные просторы Каталины, где плавают большие рыбы. Полицейский Лесли Роберте в расстегнутом мундире косолапо возник из подводного жемчужного света и остановился, горбя спину с ноющими почками. Тихонько помахивая позади себя дубинкой, он всунул исхудалое, налитое желчью лицо в открытую дверь.

— Вот вам и пациент,— шепотом сказал Коукер.— Полицейский, страдающий запорами.

А вслух они все с большой сердечностью осведомились:

Как поживаете, Лесс?

Терпимо, терпимо,— меланхолично ответил полицейский и, такой же обвислый, как его усы, пошел дальше, сплюнув в канаву большой комок мокроты.

Ну, желаю вам доброго утра, господа,— сказал «Конь» Хайнс, собираясь уходить.

Не забывайте, что я вам сказал, «Конь». Будьте любезны с Коукером, вашим лучшим другом.— Макгайр ткнул большим пальцем в сторону Коукера.

Под тонким слоем добродушия гробовщик затаил обиду.

Я понимаю это,— сказал он торжественно.— Мы оба принадлежим к благородным профессиям — в час смерти, когда разбитый бурями корабль входит в тихую

гавань, Всемогущий возлагает на нас особую миссию.

«Конь»! — воскликнул Коукер.— Какое красноречие!

Священный обряд закрытия глаз, благолепного расположения членов и приготовление для погребения безжизненного вместилища отлетевшей души — таков

наш высокий долг; нам, живущим, поручено излить бальзам на разбитое сердце Горя, утолить печаль вдовы, отереть слезы сироти; это нам, живым, дано…

Правительство народа, для народа и именем на рода,— сказал Хью Макгайр.

Да, «Конь»,— сказал Коукер,— вы правы. Я растроган. И более того: мы делаем все это даром. Во всяком случае,— добавил он добродетельно,— я никогда не

ставлю в счет утоление печали вдовы.

— А как насчет бальзамирования разбитого сердца Горя? — спросил Макгайр.

Я сказал — «бальзам»,— холодно заметил «Конь» Хайнс.

Послушайте, «Конь»,— сказал Гарри Тагмен, который слушал с большим интересом.'— Вы ведь как будто уже произносили эту речь прошлым летом на съезде

гробовщиков?