Взгляни на дом свой

На краю огорода, совсем недалеко от воды стояла баня, скатанная из еловых брёвен, покрытая щепой, с небольшим предбанником со старым продавленным креслом, над ним висели сухие берёзовые веники и пучки зверобоя. Леонтий дёрнул скобу тяжёлой двери, пришлось приподнять угол, дверь поддалась, заскрипела, отворилась. Запах берёзовых листьев, горячей смолы, горький воздух, пропитанный паром, вырвался наружу. Леонтий шагнул в сумрак, справа виднелся очаг, сложенный из камней, на нём стоял квадратный металлический бак с водой. На полке в пару сидел бородатый худой голый старик, длинными костлявыми руками он закрывал обвислый живот, обросший седыми волосами, ступни кривых ног у него были огромные, с длинными шишковатыми пальцами, на которых росли, завиваясь улитками, коричневые ногти. Он открыл глаза, приподнял моховые брови и сказал:

— Вот, батюшка пришёл, а то сижу здесь втородня, некому спинку шоркнуть, на-ка вехотку! — и протянул мальчику лыковую мочалку, огромную, растрепанную и совершенно сухую.

Леонтий быстро выскочил из бани, захлопнув за собой дверь. Сердце его бешено колотилось, ноги дрожали от страха. Это ведь банник, самый что ни на есть банник, бабка про него рассказывала, и он побежал между грядками капусты в дом. Из капусты выглядывали любопытные лица детей, из крайнего кочана высунулась тонкая длинная рука, схватила за штанину, да так крепко, что чуть не сдёрнула шаровары. Леонтий развернулся, ударил кулаком по капусте, рука отцепилась, вилок пискнул, съёжился, захлопнув листья. Уже во дворе Леонтий замедлил шаг, оглянулся и посмотрел на баню. Над трубой поднимался белый дымок, маленькое окошко светилось. Бабка шла по меже с полными вёдрами прудовой воды, позвала пить чай с конфетами. Над лесом ещё краснел закат, облака розовыми телесами наваливались на солнце, не давая ему светить в полную силу, за горой было уже темно, холодно, наступал вечер.

Долгий зимний вечер чёрной ниткой затягивает окна, сматываясь с завод­ской трубы, как с тюричка. Мать живёт давно одна, нет отца, нет Александра Давыдовича. Ей за восемьдесят, уехать к сыновьям не хочет, что мельтешить у них под ногами, да и куда уезжать, здесь родилась, здесь и умру, — говорит она. Иногда ходит в гости к Поле, вдове старшего брата Василия Александровича, или к Нине, вдове младшего, Ивана Александровича. Голубая снежная дорога вдруг наклонится, закачается Раиса, чуть не упадёт, — это даёт знать недостаток мозгового кровообращения. Дома тепло, Завод не скупится на жар, гонит по батареям кипяток. Мать вяжет Вязаника по просьбе младшего сына. Приехал осенью, постелил газеты на пол, склеил клейкой лентой, лёг на них плашмя, закрыл глаза, попросил обвести его толстым синим карандашом, вырезал силуэт. Вот это и будет тебе работа долгими зимними вечерами — вязать мне костюм, — сказал он. Цвета подбирай сама, сочетай, как считаешь нужным, чтобы баско было. Пошла мать собирать махорики у Поли, Нины и Антонины Кузьминичны. Та сидит больше дома, после операции на кишке, у неё трубочка из живота торчит, ходить не сподручно, тяжело. У неё она взяла ситцевый фартук, блузку, дырявую наволочку, у Поли — юбку с борами, ещё девушкой она её носила, у Нины рубашку клетчатую Вани, пионерский галстук Миши, старшего сына, у себя нашла отцов физкультурный костюм, два платка, чулки дырявые, штопаные-перештопаные, фуфайку Лёрки ношеную-переношеную… Разрезала одёжу на ленты, разорвала на махорики, все пуговицы сложила в коробочку. Мать вязала крючком, тяжёлым, выточенным из металла слесарем Васей Чекасиным, он когда-то был её учеником, маленьким мальчиком, сейчас он белобородый старик, ходит, прихрамывая, но руки — золотые, вот он и сробил этот крючок. Он стоит у меня в стакане между кистями и ручками. Серебристо-серый, отполированный руками вязальщицы до блеска, памятный подарок покойной матери. Я сейчас им вяжу, лучшего крючка не встречал в своей жизни. Но всё-таки самый главный подарок от матери — как раз Вязаник. Этот неуклюжий длинный костюм из порванной одежды моей родни стал мне как оберег, оденешься в него, весь скроешься в пестрых лентах, посмотришь на мир сквозь переплетения ткани — и мир станет совсем другим, каким-то нездешним, будто ты — это уже не ты, а существо, рождённое из вечности, из уральских легенд и россказней созданное.

Внутри Вязаника, слившись с его теплом, впитываешь своим телом древнюю память ветхой ткани, теряя свою, забываешь сегодняшнее и становишься ненадолго бессмертным, потому что бессмертные ничего не помнят, они живут здесь и сейчас, память тянет в землю, заставляя умереть. И потом идёшь по незнакомому лесу, оставляя следы на тонком осеннем снегу, запутываясь в травинках и мхе, оставляя в лунках маленькие золотые самородки, которые потом подберут случайные грибники, посмотрят на них, повертят у подслеповатых глаз и выбросят: откуда здесь золото, давно его нет в тутошних краях, это пластмасса, наверное, мусор, который тут в лесу под каждой ёлкой. Золота здесь не бывает…