Взгляни на меня

Том. С ним всё казалось невозможно простым, преодолимым и исцелимым. И живым. Всё, за исключением, пожалуй, Эллетры Вивьен Энри.

Но Том бы непременно с этим поспорил. Освещённые сотнями счастливых звёзд не всегда шагали по жизни без боли и сожалений.

Не всегда улыбались новому рассвету.

Да, вряд ли можно было ожидать появления имени популярного английского актёра среди фрагментов моей жизни. Самой бывает интересно задуматься, каким же престранным образом Лондон сомкнул две совершенно непохожие дороги. Даже если бы меня попросили вспомнить, я бы вряд ли ответила, как же именно всё сложилось так, чтобы я отыскала исток новых сил в той случайной встрече. Я не назову ни точной даты, ни места, где моя ускользающая жизнь вдруг обрела особое значение. Не знаю, какого цвета был тот летний вечер. Да, непременно это произошло вечером, и не обязательно серым, хмурым, дождливым и безрадостным. Быть может, тогда улицы ослепляли огнями, выхватывали из сумрака унылое лицо Лондона… Сложно нащупать нить воспоминания, добраться до подробностей. Вряд ли детали этого эпизода в момент аварии высыпались на мокрый асфальт следом за искрами и кусками металла. Впервые мы пересеклись очень давно. Он и сам уже не вспомнит.

Этот немыслимый человек не был тогда покорителем миллионов сердец, не наряжался в героя нашумевшей фэнтези-саги. Ничем не выделялся в равнодушной массе народа. Неприметный кусочек одного огромного пазла под названием Лондон. И для меня в то время он был никем, обыкновенным прохожим, чьё имя стало известно годы спустя. Томас Джонатан Эдвардс.

Я доживала последние дни в крохотной съёмной квартире. Учёбу бросила прежде, чем меня выставили за безрассудные выходки в тисках алкоголя, а Биллу Горману, хозяину ресторана, я камнями изуродовала дорогую машину в отместку за настойчивые предложения подзаработать. Стать сладким десертом для особо состоятельных клиентов, которые мечтали приподнять ткань юбки симпатичной официантки ножами с остатками масла и свинины. Дать волю извращённой фантазии, утолить сексуальный голод прямо в зале. Если бы запах проститутки существовал, то я бы с момента рождения пропиталась им в том в удушливом коконе похоти, в котором мама привыкла существовать, оплачивая мои шансы на благополучие. И затем я бы источала этот запах до конца жизни, не находя способа избавиться от него, – не стереть, не содрать с кожей. Я не считала себя привлекательной и желанной, поэтому не сомневалась: такие унизительные порывы клиентов объяснялись тем, что я казалась им легкодоступной и податливой, а они привыкли получать всё.

Я сбежала буквально в никуда, с трудом находила способ добывать деньги, снимала жильё вместе с едва знакомыми людьми. Гораздо позже я случайно выяснила, что Билла задушили в уличной драке. Не знаю, был ли то хлыст справедливости или хищная жестокость, утаскивающая в тень подворотен десятки невинных жертв. Я лишь с отвращением усмехнулась. Но его смерть вовсе не значила, что за мной больше никто не гонится. Прежде чем изрисовать машину искренней благодарностью, я обчистила его кабинет, вытащила всё, что казалось ценным, до сейфа добраться не смогла. Билл не только владел рестораном и отелем, но привозил «экзотику» на закуску особо важным клиентам, которые любили долбить свежее мясо с континента: девушки и парни из Чехии, Польши, Франции, России, Германии. Они закрывали глаза и видели ошмётки своего будущего, пока их натягивали на верхних этажах отеля над рестораном. Я вынесла, сколько нашла, денег, заработанных на иностранцах. Перечислила в благотворительный фонд. Отдать их тем, кого разрывали в огне садизма, не удалось бы. Их нельзя было найти. Эти растёртые членами призраки нигде не существовали. Прошлое перечёркнуто, их будущее вспыхивало лишь за закрытыми веками, пока настоящее сгорало дотла.

Я не играла в Робина Гуда, который крал у воров и насильников. Возможно, я мстила за мать, когда-то названную таким же свежим мясом. Или мстила за себя. И, видимо, прихватила слишком много, если кому-то, кроме Билла, этих денег не хватило. Но меня так и не сумели поймать. В противном случае бы я не писала эти строки, правда?

Сложив все составляющие загубленной жизни, я поняла, что под тяжестью сожалений и ненависти легче было броситься под поезд, а не гнуть спину, пытаясь выбраться. Быть слабой всегда проще. Опускаешь руки и сливаешься с течением. Я убеждала отражение в зеркале – ничего ценного, невинного и живого во мне не осталось. Я всё сожгла. Или почти всё. Но так или иначе, вопреки ужасу и бессилию, приходила к неизменному выводу: у меня не было права тонуть в слабости. Не для этого вспыхнула моя жизнь. Не для этого мама испепелила себя.