Жаки Дюран

ВЗЛОМЩИК УСТРИЦ

Вся моя жизнь — всего лишь рецепт, с удачными ингредиентами и не очень.

Пьер Ганьер, шеф-повар

Часть первая

1

Я не могу оторвать взгляд от твоих рук, покоящихся поверх больничного одеяла. Они прозрачны, как папиросная бумага. Похожи на корни, упавшие в лоно ручья. Я помню, какими они были живыми и теплыми, и их нисколько не портил торчащий вбок искореженный указательный палец на одной из них. Ты смеялся, называя себя «королем ожогов». Конечно, у тебя в кармане фартука всегда имелась какая-нибудь прихватка, но ты забывал о ней, когда нужно было моментально снять с огня сковороды, в которых ты пальцами переворачивал телячьи отбивные и филе окуня. Ты обжигался, но не обращал на это внимания, опуская пальцы в кипящее масло или руками подцепляя с противня румяные пирожки.

Ты говорил, что, обжегшись во второй раз, всегда забываешь о первом, дескать, этому ты научился у одного старого булочника, когда был еще пареньком и ходил у того в учениках. И ты смеялся, позволяя мне трогать твои застарелые шрамы. Еще мне нравилось играть с верхней фалангой твоего указательного пальца, узловатой, как виноградная лоза, и я хотел, чтобы ты снова и снова рассказывал мне историю о том, как получил травму. Ты говорил, что был тогда не старше меня. Сидел за столом, куда твоя мама только-только поставила мясорубку, чтобы приготовить фарш для мясного террина[1]. Ты обожал эту чугунную штуковину, и мать, закладывая в нее кусочки свинины, разрешала тебе крутить ручку. Но однажды она куда-то ушла, и ты засунул в мясорубку указательный палец. Нужно было бежать за доктором, тот жил за городом, а потом ехать с ним обратно на его колымаге. Врач осмотрел твой палец. В то время никто и не думал, что врача можно о чем-то спрашивать. Он велел твоему отцу выстругать из тополя две дощечки. Ты крепко стиснул зубы, когда доктор фиксировал между ними твой палец. Потом он скрутил дощечки фланелевым кушаком твоего отца и ушел, пообещав наведаться к вам через месяц.

Когда он снял дощечки, верхняя фаланга на твоем указательном пальце, таком розовеньком, торчала влево. Доктор сказал, что палец удалось спасти, но теперь, по всей видимости, тебя не возьмут в армию. Твой отец нахмурился и заявил, что ты, как все, пойдешь служить. Рассказывая мне об этом много лет спустя, ты качал головой и вздыхал: «Знал бы он, что я потом более полутора лет буду тянуть лямку в Алжире».

Ногтем своего деформированного пальца ты скреб донышки кастрюль, говоря, что так очень удобно вычищать труднодоступные места. Я помню твой указательный палец на ручке ножа, на кондитерском мешке… Ты всегда так старался, как будто выпускной экзамен сдавал. А сейчас я приподнимаю этот палец, и он кажется мне таким легким и крохотным, как куриная косточка. Мне часто хотелось нажать тебе на палец, чтобы он выпрямился. Сейчас я от одной этой мысли прихожу в ужас. Нет, я не могу так с тобой поступить! И даже если бы ты уже умер, я бы не сделал такого. Потому что я до сих пор помню, как кто-то в начальной школе рассказывал историю про отца одного нашего приятеля, похоронных дел мастера. Он попытался выпрямить ногу покойника, когда того обмывали. Однако истончившаяся из-за рака нога сломалась, и похоронных дел мастера выгнали.

Я снова касаюсь твоих рук. Я бы так хотел, чтобы ты ими пошевелил, хотя бы чуть-чуть. Но они похожи на деревянные лопатки, которые ты развешивал над плитой после приготовления с их помощью картофельных драников. Я ищу в прикроватной тумбочке туалетную воду, которую подарил тебе на Рождество, — «Pourunhomme»[2] марки Caron. «Увидите, для месье в его возрасте очень подойдет», — сказала мне продавщица на Лионском вокзале.

Утром двадцать пятого декабря я побрил тебя, и ты задержал мою руку со словами:

— Это что такое?

— Пахучка.

— Никогда не пользовался.

Ты согласился, чтобы я капнул тебе пару капель на шею, но проворчал:

— Повар не душится. А то нос испортишь и вкусовые рецепторы. — Принюхался и бросил: — Чего я только ради тебя не сделаю!

Я смачиваю ладони туалетной водой и осторожно массирую тебе руки.