Взор синих глаз

– Ты собираешься сказать, что разлюбил меня? – выпалила она. – Генри, Генри, люби меня и говори, как обычно! Я прошу, я умоляю тебя, Генри!

– Ты собираешься честно относиться ко мне? – спросил Найт, разгораясь гневом. – Или не собираешься? Что я тебе сделал, что ты отмахиваешься от меня вот так? Быть пойманным, словно птица в силок, – все намерены скрывать от меня! Почему всё так, Эльфрида? Я тебя об этом спрашиваю.

В своем возбуждении они сошли с тропинки и теперь брели по мокрым и цепляющимся за ноги скошенным колосьям, не замечая этого или не заботясь о том.

– Что я сделала? – нерешительно сказала она.

– Что? Как ты можешь спрашивать что, когда ты сама прекрасно знаешь? ТЫ ЗНАЕШЬ, что намеренно держишь меня в неведении о чем-то, что касается тебя, о чем-то, что, знай я об этом, могло бы полностью изменить мое к тебе отношение, и ты все-таки спрашиваешь – что?

Ее била крупная дрожь, но она не отвечала.

– Не то чтобы я верил озлобленным авторам всяких там писем или наушникам – только не я. Я сам не знаю, верю я или нет, клянусь душой, я не могу сказать. Я знаю одно: в моем сердце был тебе воздвигнут храм, где я поклонялся тебе как божеству. Я смотрел в твои глаза и думал, что вижу там правду и невинность столь чистые и совершенные, какие только мог вдохнуть Господь Бог в женскую плоть. Совершенная правда – это слишком большие ожидания, но обыкновенную правду я ПОЛУЧУ, или мне не надо совсем ничего. Стало быть, просто ответь: то, что ты скрываешь, дело мрачнейшей важности или нет?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. Если я что-то скрывала от тебя, так это потому, что я так люблю тебя, и я боялась… боялась… тебя потерять.

– Поскольку ты не собираешься выкладывать все начистоту, я хочу задать тебе несколько прямых вопросов. Ты мне разрешаешь?

– Да, – отвечала она, и на ее лицо легла тень измученной покорности. – Говори самые резкие слова, какие способен, я их вынесу!

– В воздухе витает скандал, связанный с тобою, Эльфрида; и я не могу даже отразить его, не зная точно, чему противостою. Он может не относиться к тебе целиком или даже тебя не касаться. – Найт острил и в самой горечи чувства. – Во времена Французской революции Паризо, балетмейстер, был схвачен и обезглавлен по ошибке вместо Паризо, капитана королевской стражи[202]. Я хочу, чтобы с нами по соседству жила другая «Э. Суонкорт». Взгляни на это.

Он отдал ей в руки письмо, которое она написала и оставила на столе в коттедже миссис Джетуэй. Эльфрида посмотрела на него бессмысленным взором.

– Это не так серьезно, как это кажется! – отвечала она на его обвинение. – Оно кажется скрывающим ужасающее мошенничество, когда смотришь на него сейчас, но оно имеет более естественное происхождение, чем ты думаешь. Моим единственным желанием было уберечь нашу с тобой любовь. О Генри! Это все была моя идея. В нем нет никакого вреда.

– Да, да, но только если смотреть на него независимо от замечаний несчастного отверженного создания, вкупе с которыми оно создает впечатление о чем-то… чем-то скверном.

– Какие замечания?

– Те, что она написала мне; я порвал их на кусочки. Эльфрида, ты И ВПРЯМЬ тайком сбежала из дому с мужчиной, которого ты любила?.. Вот каков проклятый вопрос. Имеет такое обвинение под собой почву действительно, по-настоящему, Эльфрида?

– Да, – прошептала она.

Выражение лица Найта стало опрокинутым.

– Чтобы выйти за него замуж? – слетело с его губ.

– Да. Ох, прости меня! Я тогда вовсе не знала тебя, Генри.

– В Лондоне?

– Да, но я…

– Отвечай на мои вопросы, не говори больше ничего, Эльфрида. Ты когда-нибудь пыталась умышленно выйти за него замуж тайком?

– Нет, не умышленно.

– Но ты делала такую попытку?

Слабый румянец промелькнул на ее лице.

– Да, – сказала она.

– И после этого… ты правда… писала ему письма и называла его супругом, а он обращался к тебе как к жене?

– Выслушай! Выслушай! Это было…

– Отвечай мне, только отвечай мне!

– Тогда да, это правда. – Ее губы дрожали, но было некоторое чувство собственного достоинства в ее словах, когда она продолжала: – Я бы с радостью рассказала тебе, ибо я знала и знаю, что поступала неправильно. Но я не смела – я любила тебя слишком сильно. Ох, слишком сильно! Ты был для меня всем на свете, и ты по-прежнему столько значишь для меня. Ты меня не простишь?

Грустно думать, что мужчины поначалу не допускают, чтоб сам Господь Бог, свидетельствуя об обратном, оспорил их вердикт о совершенстве, что они выносят в отношении жен или возлюбленных, а потом, когда самим мужчинам случится усомниться в моральной чистоте последних, они в моральном же смысле вздергивают на виселицу своих любимых женщин, основываясь при этом на свидетельских показаниях такого сорта, что за них постыдились бы осудить и собаку.