Взрослое лето

Она опустилась на стул рядом с мамой и, не сводя глаз, смотрела, как та нарезает салат из огурцов и помидоров. Тут длинные пальцы отложили нож в сторону, а смеющиеся глаза бросили взор на дочку:

— Ой, совсем забыла. Представляешь, а мне сегодня звонил следователь.

— Ура, ура!

— Не дури, чему радуешься? — недоуменно спросила мама. — Может, он и тебе дозвонился?

— Мама, ты что! Откуда в нашем лесу возьмётся сотовая связь, а на ёлку я больше залезать не собираюсь, да и кто мне позвонит-то, бедненькой. Лучше расскажи, что он говорил?

— Вновь вызывает нас на допрос.

— И когда нам ехать? Завтра?

— Обещал ещё перезвонить.

— Получается, они продолжают разыскивать убийц. А есть ли что-то новое о преступниках?

— Сказал, мы всё узнаем при встрече. Потом я думаю, если действительно кого-то схватили бы, то весь город об этом говорил бы, да и по телеку показали бы. А сегодня никаких криминальных новостей, наверно, ничего нового у них нет.

— Грустно, почему добро проигрывает, мам? Ведь бабушка и дедушка были добрые, правда?

— Разумеется.

— Ну, а почему тогда зло до сих пор не наказано, а? Почему нет суда, и никого не везут в наручниках в тюрьму? Вон как в передачах про преступников.

— Не знаю, Алёнка.

Людмила задумалась, но взяла в руку нож и покрошила укроп. Когда последняя веточка легла в миску, добавила:

— Не нравится мне всё это. Как-то тревожно на сердце.

— Что тебе не нравится?

— Да у меня из головы не выходит этот звонок. Зачем опять всё ворошить?

— Как зачем? Надо же найти преступников!

— Что нам с тобой даст это их следствие? Воскресит отца с мамой? А может эти убийцы ходят рядом, по соседним улицам и, когда поймут, что их выслеживают, придут сюда…

— Мама не говори так, мне страшно. Может и надо их выследить, чтобы не ожидать каждую минуту удара в спину, и так всю жизнь?

— Я боюсь даже думать об этом, чтобы не накликать беду.

— Мама, так жить больше нельзя.

Они смолкли. Алёнку зацепили слова матери. Может, и правда, нечего совать свой нос куда не следует?

Ужинали молча, а когда закипел чайник, Людмила, желая успокоить явно напуганную дочь, сказала:

— Не бойся. Мы с тобой ничего не знаем и никого не обижали, нам нечего бояться, так?

— Как будто так. Но тогда получается: моя хата с краю, ничего не знаю.

— Вроде того… — ответила мама, прищурив голубые глаза.

Рабочая неделя пролетела быстро. Слова мамы попали в точку — Алёнка все дни барахталась по бескрайним просторам своих раздумий и сгрызла все ногти. Она иногда размышляла об отсутствующем родителе и о возможных путях его поиска в этой бескрайней стране. Мила не любила говорить об отце Алёны, с самого её детства уходя от вопросов, почему теперь они и стали ссориться. Но в последние три года на девочку всё больше и больше накатывалась волна неудержимого желания раскатать клубок тайн о своём отце, словно от этого зависела их дальнейшая судьба. Об окутанной вуалью неизвестности смерти дедушки и бабушки Алёна старалась больше не вспоминать.

В пятницу вечером маму из города привёз дядя Дима. Алёнка к её приезду начистила кастрюлю картошки и, когда хлопнула калитка, зажгла конфорку.

— Привет! — сказала растрёпанная после поездки на мотоцикле мама.

— Приветики! — ответила девочка.

— Мила! Куда ставить сумки? — следом забасил дядя Дима.

— Оставляй всё здесь, я сейчас сама разберусь.

Дмитрий распихивает авоськи по стульям и с облегчением плюхается на диван. Нехотя вспоминая о присутствии ребёнка, пыхтит:

— Алена, здравствуй!

— Приветики!

— Как прошла неделя?

Девочка понимала, что вопрос задан скорее из вежливости, чем из любопытства, но вместо того чтобы сразу отшить маминого ухажёра, отчиталась:

— Загорала, купалась в бочке. Потом читала, убиралась в доме, полола грядки, раздёргивала морковь и свёклу.

Нежданно гость поддержал разговор:

— Во, я тоже всё детство зависал в огороде. Смотри: в марте, ещё, блин, снег не сошёл, а мы начинали возить на огород навоз, в конце апреля копали землю под картошку, на майские праздники под лопату сажали. После шла морковка, свёкла, капуста и огурцы. Мы с батей собирали парник, накрывали плёнкой, под помидоры и перцы. В июне косили траву для коровы и овец, сено сушили, потом скирдовали. В июне-июле шли за ягодой, потом копали молодую картошку, обрывали яблоки и так до самых белых мух.

— Тяжёлое было детство у вас, дядя Дима.

— Нет, трудовое. Зато я вырос крепкий и здоровый. А почему? Да потому что поднялся на всём своём, а не на покупном, куда напихали одной отравы. Вот и тебя надо кормить не сникерсами, а картошкой с салом!

— Я сало не люблю, как и сникерсы.

— Подрастёшь, полюбишь.

— Ну, а чипсы-то иногда можно?

— Чуть-чуть, я и сам люблю похрумкать перед телеком.

Дядя Дима рассмеялся и покосился на Людмилу. Лучи заходящего солнца подсвечивали её волосы соломенного цвета, и они привиделись ему вдруг настоящим дорогущим золотом, которое он лицезрел пару раз, но не в поселковом магазине, а в райцентре, в ювелирном с огромными окнами. Хозяйка невозмутимо кухарничала, не обращая внимание на разговоры Димы и дочери.

— Но сало я всё равно не полюблю. Лучше вообще не вырасту.