Взрыв

Объяснение это показалось Маше неубедительным. Комосов, выходя за границы бухгалтерских расчетов, временами пускался в туманные разглагольствования, словно компенсировал этим необходимость быть точным в своем прямом деле. Особенно любил он искать во всем психологическую подоплеку, психология в его объяснении также представлялась странной — сплошная путаница чувств и противоречий. Если прислушаться к нему, так люди не столько работают, сколько копаются в своих переживаниях, а практически на переживания просто не остается времени — нужно трудиться, действовать руками, мыслить.

Зазвонил телефон. Комосов снял трубку и кивнул Маше.

— Вас к Владиславу Ивановичу. — Он усмехнулся вслед заторопившейся к выходу Маше: ну, теперь начнется шум по поводу ее открытия, что шахтеры бывают плохие и хорошие.

Маша со сводкой в руке открыла дверь кабинета главного инженера, крикнула: «Можно?» В ответ послышалось неясное ворчание; она не расслышала, но не стала переспрашивать и вошла. Она прикрыла дверь, потом обернулась к хозяину кабинета. Маша волновалась, входя в этот кабинет, раньше — в первые недели работы на шахте — она бледнела, даже посторонние замечали ее состояние. Никто, впрочем, не удивлялся, не она одна с робостью переступала этот порог — главного инженера шахты Владислава Ивановича Мациевича уважали, но не любили и боялись. О нем говорили: «Грозен наш главный», — хотя Мациевич был только вежлив и точен. Он редко ругался, почти не повышал голоса, но в минуты бурных споров его холодный взгляд и строгое лицо действовали сильнее, чем самая несдержанная брань. Он, впрочем, умел быть и язвительным — это все знали. Ему было тридцать четыре года, но он выглядел старше своих лет.

Мациевич сидел в кресле, полуобернувшись к приемнику, стоявшему на столе. Он кивнул головой, не отвечая на приветствие Маши, глаза его были полузакрыты, он слушал музыку. Маша минуту постояла, потом осторожно присела на стул, тихо кашлянула, чтобы напомнить о себе. Мациевич по-прежнему не обращал на нее внимания, он покачивал головой, что-то напевал про себя. Маша невольно стала прислушиваться, она не осмелилась отрывать главного инженера от приемника, хотя время было рабочее. Сначала музыка Маше не понравилась, это было какое-то нестройное и тревожное переплетение звуков, что-то вроде воплей, свиста, плача и грохота. Ближе всего это напоминало, пожалуй, пургу, разразившуюся среди пустынных скал, — мрачная неистовая буря гремела в оркестре. И вдруг все эти дикие звуки стали стихать, сквозь ветер, ревевший в скалах, донеслась тонкая и ясная песня кларнета, она поднялась над бурей, теперь уже ничего не было слышно, кроме этой песни. И снова печальную мелодию кларнета заглушил грохот бури, голос барабанов, труб, скрипок и виолончелей.

Мациевич поворотом регулятора оборвал эти звуки и засветившимися глазами посмотрел на Машу. Он улыбался. Машу смутила эта улыбка, необычная на его замкнутом лице.

— Великолепно, правда? — спросил он, ткнув пальцем в приемник. — Это моя любимая вещь, «Франческа да Римини». Сегодня передается большой концерт из произведений Чайковского.

— Да, очень хорошо, — ответила Маша.

Мациевич протянул руку к сводке. Он изучал ее, хмурясь, сводка ему не нравилась. Потом он задумался, опустив тяжелые веки. Маша с тревогой ждала, что он сейчас спросит, как она расценивает положение на шахте. Это была ее прямая обязанность — находить причины неполадок, за этот анализ она, собственно, и деньги получала. Но анализ этот являлся единственным, чего она не могла сделать. Главный инженер и вправду поинтересовался:

— Ваше мнение, Мария Павловна?

Маша храбро ответила, густо покраснев:

— Не знаю, Владислав Иванович. — Она торопливо добавила, оправдываясь: — Конечно, я должна все проанализировать, но я еще так мало изучила практику горного дела, что боюсь напутать… Мне, например, кажется, что никаких объективных причин для срыва программы нет, — возможно, это от моей плохой осведомленности. Так, во всяком случае, говорят другие. — Она вкратце сообщила о своем споре с Камушкиным.

Мациевич встал и прошелся по ковровой дорожке. Как и все люди, много времени проводящие в кабинетах, он не любил сидеть — он утомлялся от сидения в кресле и, обдумывая что-либо важное и трудное, всегда ходил. Это случалось даже на заседаниях, если в комнате было не очень много народу. Он отозвался не сразу:

— Нет, почему же — плохая осведомленность? Самое главное вы ухватили: нет никаких объективных причин для плохой работы шахты. И то, что мы миримся с подобным положением — наша вина. Не все, конечно, но многие, очень многие идут на поводу разных трусов и — бездельников.