Взрывы в Стокгольме

Сюндман говорил вовсе не то, что думал. Но лгал очень убедительно, если требовалось. Немного даже слишком хорошо, как иногда казалось комиссару Бенгтссону. «Такая ложь отдает нахальством, беспардонностью, она вредит авторитету полиции,— так обычно выражался Бенгтссон.— В конце концов больше всего мы выигрываем на честности».

«Звучит это хорошо,— думал Сюндман.— А в реальной жизни все не так просто».

— Для меня будет сущим удовольствием работать с тобой в одном отделе,— сказал он.

Она не заметила никакой фальши в том, как он это сказал. С удовольствием проглотила комплимент, улыбнулась своей искусственной белозубой улыбкой и сказала:

— Спасибо, и мне тоже.

— Хенрикссон скоро выйдет на пенсию,— сказал Сюндман.— Так что, по всей вероятности, появятся кое-какие возможности и в повышении.

— Да, безусловно. Ему шестьдесят три. Так что осталось два года.

— Еще неизвестно, конечно, соглашусь ли я у вас работать,— сказал Сюндман.

— Хорошо, что вы, то есть я хотела сказать, ты будешь у нас работать. Хотя я понятия не имела, что у нас в отделе есть вакансия.

— Да, конечно, это пока еще только разговор,— сказал Сюндман.— Ладно, расскажи мне лучше о Хенрикссоне. Ты сказала, что он относится к тебе как к пустому месту. А сам как будто отсутствует.

— Он любит всякие правила... параграфы. Ему нравится все, что входит в параграфы. Люди существуют постольку, поскольку они входят в его параграфы. Я тоже только параграф.

— И тебе это не нравится.

— Нет, почему же, в таких условиях мне хорошо и спокойно. Знаешь, что от тебя требуется. Я тоже во всем люблю точность и порядок.

— Но все-таки чего-то не хватает?

— Как тебе сказать! Не столько в отношении самой работы. Здесь так или иначе все идет по заведенному порядку. Но иногда мне приходится сбегать в другой отдел, передать какие-нибудь срочные бумаги, и тогда я замечаю, что у нас, действительно, чего-то не хватает. В других отделах, смотришь, такая теплая обстановка, дружеская, что ли, а у нас все так жестко, официально, всегда только речь о том, что правильно и что неправильно.

— А почему бы тебе не попытаться перейти в другой отдел?

— Я уже думала об этом. Только ничего не получилось. Что ни говори, легче продолжать делать то, к чему ты уже привык... Странно, ты заставляешь меня так много рассуждать и говорить. Обычно я о таких вещах как-то совсем не разговариваю, да и не размышляю даже. А тебе высказываю...

— Расскажи мне еще что-нибудь о Хенрикссоне. Какие у него взгляды? Ну, хотя бы о политике.

— Не имею представления. На такие темы он вообще никогда не говорит.

— А о чем же он говорит?

— Ну, хотя бы о том, что в бюро регистрации была допущена ошибка, одно письмо затерялось, это, дескать, непростительно. Или говорит об охоте; в свободное время он любит охотиться, обычно в свой выходной день он стреляет ворон, а осенью лосей. Говорит о патронах, или о повадках лосей, или о том, как важно уменьшить количество ворон в нашей стране, их развелось слишком много, и это опасно, или еще что-нибудь в таком духе...

— Но никогда о политике.

— Никогда.

— А о людях он что говорит? Какие люди ему нравятся и какие не нравятся?

— Я уже об этом говорила. Ему нравятся такие, у кого все всегда в полном порядке, у кого все ясно и четко, и наперед знаешь, что человек может. А не нравятся те, кто свою работу выполняет небрежно и допускает ошибки.

— Говорил он когда-нибудь, чем занимался в своей жизни раньше? Ну, скажем, лет тридцать назад, во время второй мировой войны?

— Нет, ни разу. Никогда мне не приходилось слышать, чтобы он вообще об этом говорил. Но я уверена, всю свою жизнь он был только бюрократом. Он самый типичный образец государственного чиновника в табели о рангах с разрядом заработной платы по шкале АЕ26:29.

— Прямо скажем, неважное это жалованье для государственного чиновника в его возрасте, не так ли? Почему он не продвинулся по службе? Неужели ему не хотелось сделать карьеру?

— Понятия не имею.

— Он никогда не говорил о том, что его обошли по службе, что не получил такой работы, какую хотел, или что-нибудь в этом роде?

— Подожди, дай мне подумать. Да, действительно, что-то такое он говорил, только вскользь, и всего несколько дней назад, когда мы говорили с ним о начальнике бюро Нильссоне.

— И что же он сказал?

— Он сказал: «Место это нужно было бы, собственно говоря, занимать мне». Вот и все.

— Ты его больше об этом не расспрашивала?

— Нет. Зачем? Он же мой начальник.

— А как он выглядел, сердитым или расстроенным?

— Нет. Ни то, ни другое. Он просто так высказался, коротко и деловито, только констатировал факт и все. Он всегда такой. Никогда не знаешь, что у него внутри.

— Он никогда не говорил о том, что ему не нравится какая-нибудь определенная национальность?

— Какая-нибудь определенная? Что вы имеете в виду... то есть хочу сказать — ты?

— Ну, какая-нибудь группа людей, молодежь, например, или иностранцы, или немцы, или евреи, или еще кто-нибудь?

— Евреи... Да, о них он иногда не прочь высказаться. Только изредка, очень коротко, просто реплики. Не часто, правда, но все-таки несколько раз случалось.