"Windows on the World"

– А «фигня собачья» – это грубо? – спрашивает Дэвид.

– Да, – отвечает Джерри.

– Тогда нехорошо говорить «фигня собачья», папа.

8 час. 58 мин

В «Небе Парижа» памятки на случай пожара остались теми же, что и до Одиннадцатого сентября: спускаться по лестницам, сохраняя спокойствие и порядок. А если лестницы разрушены, задымлены, раскалены добела, превращены в печку? Э-э, ну тогда послушно ждать смерти от ожога, удушья или завала. Отлично, спасибо. Проходы на крышу всегда закрыты, чтобы никакой придурок не полез туда ночью с пьяных глаз. Такое уже бывало: однажды, несколько лет назад, целые банды бродяг устроили гулянку на крыше башни. С тех пор здесь устанавливают наблюдение за всяким мало-мальски подвыпившим юнцом.

– В любом случае, – заявил мне один из охранников, – если «боинг-747» врежется в башню «Монпарнас», она сразу развалится пополам, так что вопрос отпадает.

Это обнадеживает. Чтобы отвлечься, я обдумываю важную семантическую проблему: каким глаголом передать, что самолет врезается в здание? «Приземлиться» не подходит, потому что он не касается земли (в английском та же проблема: go to land предполагает наличие земли под колесами шасси). Я предлагаю: «призданиться». Например: «Дамы и господа, – говорит командир экипажа. – Мы приближаемся к пункту назначения и скоро призданимся в Париже. Пожалуйста, верните столики в исходное положение, поднимите спинки кресел и пристегните ремни. Спасибо. Мы надеемся, что ваше путешествие с компанией „Эр Франс“ было приятным, и сожалеем, что больше не увидим вас ни на борту нашего самолета, ни в любом другом месте. Приготовьтесь к жесткой посадке».

Тем не менее днем на крышу выйти можно. В отличие от Северной башни Всемирного торгового центра, в башне «Монпарнас» туда водят посетителей за 8 евро. Можно подняться на лифте на 56-й этаж в компании нескольких японцев в черных костюмах и усатого охранника в темно-синем блейзере с золотыми пуговицами. (Меня в детстве тоже так одевали – жесткие фланелевые брюки и капитанская куртка, и я строил такие же свирепые рожи.) На 56-м этаже вы попадаете на небольшую выставку, посвященную Парижу, и уже можете любоваться панорамой. Мой взгляд устремляется через стекло на кладбище Монпарнас, я ищу глазами могилу Бодлера, белый камешек в каменном саду. Слева – Люксембургский сад, моя ушедшая юность, которую я пытаюсь продлить, не меняя квартиру, как будто пребывание в одной точке пространства может остановить ход времени. Я уже не молодой, я именно стационарный. В унылом кафетерии («Бельведер-кафе») усталым провинциалам предлагают стаканчики с горячими напитками. Чтобы попасть на крышу, надо еще подняться по лестнице, пахнущей жавелевой водой (вспоминается бассейн, галдящие школьники, махровые полотенца и вонючие ноги). Я, отдуваясь, преодолеваю последние ступени; мои усилия вознаграждают надписи с обозначением высоты (201 м, 204 м, 207 м). Металлическая дверь выходит в небо. В решетках ограждения свистит ветер. Отсюда видно, как в Орли взлетают самолеты. В центре бетонной крыши нарисован белый круг, чтобы могли «призданиться» вертолеты. Если бы я захотел, я мог бы что-нибудь сбросить вниз, на голову прохожим. Меня бы арестовали за вандализм, или за покушение на убийство, или за непредумышленное нанесение телесных повреждений, повлекших за собой смерть, или за острую шизофрению, беспричинную истерию, буйное помешательство. Далеко-далеко Сакре-Кёр утопает в розовом тумане. На одном из плакатов даже что-то вроде каламбура: «Виды на Париж». Я тоже так умею: меня зовут Фредерик Бельведер. Я спускаюсь обратно в «Небо Парижа». Похожий ресторан есть в Берлине, на вершине телебашни на Александерплац, к тому же он вращается вокруг своей оси, словно музыкальный диск. В 70-х годах весь продвинутый мир непременно хотел обедать в небоскребах, питаться в стратосфере, закусить на высоте было высшим шиком, уж не знаю почему. На этаже с «панорамой» есть кинозал, там показывают старый фильм: виды Парижа с воздуха под унылые звуки флейты. Пленку заедает. Люди в анораках бродят туда-сюда и умирают от скуки. Влюбленная парочка запыхалась, но непременно хочет поцеловаться. Какой-то ребенок зевает; я следую его примеру; впрочем, быть может, это я и есть.