XX век как жизнь. Воспоминания

— Евреи, как вы наверняка заметили, чрезвычайно чувствительны к тому, что о них говорят, как их воспринимают. Вас всегда считали чуть ли не юдофилом, во всяком случае, симпатизирующим евреям. Вы сохранили после пяти лет в Израиле то отношение, с которым приехали? Или сегодня у вас другое настроение?

— В принципе я «симпатизирую» всем хорошим людям — и арабам, и немцам, и чукчам. Но особенно тем, кого всю дорогу обижали, — армянам, например, или евреям. Здоровый инстинкт нормального человека.

За пять с лишним лет я лучше узнал евреев. И в жизни. И по книгам — много читал по еврейской истории, философии, культуре. Уезжаю более богатым, чем приехал. И с более основательным, надеюсь, знанием как плюсов, так и минусов Израиля и израильтян.

— А для вас еврей и израильтянин — одно и то же?

— Теоретически — нет. Израильтянин — это еврей и еще что-то. Содержание этого «что-то» вряд ли поддается спецификации в рамках интервью.

— Могли бы вы объяснить, как вы понимаете причины антисемитизма? Не считаете ли вы, что самим евреям следовало бы проблему антисемитизма проанализировать не только с точки зрения вечной и заведомой жертвы? Или «вежливость» не позволяет вам обсуждать эту щекотливую тему?

— Тема не столько щекотливая, сколько объемная, громоздкая, требующая пространных размышлизмов. Кстати, именно «сами евреи» многократно анализировали проблему антисемитизма со всех возможных точек зрения. В том числе и с точки зрения причин. Мое же понимание можно коротко свести к следующему.

Антисемитизм, по-моему, — реакция на непохожесть, необычность евреев, их фанатизм, как виделось со стороны, в отстаивании, оберегании своей веры, своих обычаев, своего образа жизни. Реакция на их взаимовыручку, взаимоподдержку, необходимую для выживания народа во враждебных условиях. Это, как мне представляется, самая общая, уходящая в древность причина.

Далее — «подпричины». Бытовой, «низовой» антисемитизм питался образами евреев-ростовщиков, торговцев, корчмарей и прочих шейлоков мелких калибров. Антисемитизм «верхов», элитный антисемитизм отражал, как думается, боязнь конкуренции способных, талантливых людей в науке, искусстве, управлении, а также в торгово-финансовых делах крупного масштаба. Питают, поддерживают антисемитизм разного рода мифы («кровь младенцев» и т. д.), первоначально возникшие в недрах христианства, а затем ставшие элементами массового сознания. Наконец, нельзя не сказать и о том, что нередко «власти предержащие» используют (и насаждают) антисемитизм, рассчитывая таким путем получить поддержку определенных социальных групп.

— Вас не раздражает нынешнее стремительное обогащение довольно большой категории людей в России, ничего не производящих? Не тревожит моральная деградация, когда все подчинено одному — добыванию денег? Вам в школах Толстого, Чехова, Гоголя собираются преподавать в адаптированном виде. Пошлость самая низкопробная правит бал на экранах телевизоров, в прессе.

— «Раздражение», пожалуй, не самое точное слово. Печально, разумеется, когда у кого-то нет денег, а у тебя (в данном случае — у меня) их мало. Обидно. Но как ученый, как человек, достаточно хорошо знающий социальную историю и психологию масс, я понимаю, что материальное неравенство еще очень долго будет сопровождать (и питать) социальный прогресс. Нужны «лишь» механизмы, которые могли бы сглаживать неравенство. Такие механизмы уже «придуманы», они неизбежно появятся и в России.

Насчет «ничего не производящих» у меня сомнения. В массе своей эти самые «не производящие» производят — варварски, жестоко, часто преступно, — но производят очень важную «продукцию» — рыночную инфраструктуру, рыночную психологию, рыночные привычки. Жуликов, преступников надо сажать (чего мы еще не умеем делать). А другие «ничего не производящие» пусть производят.

Беда в том, что в реальной истории, в реальном социуме трудно отделить овец от козлищ. И «производство» рынка неизбежно связано — особенно на первоначальных этапах — с культом денег, с царством пошлости, с деградацией моральных ценностей. Все это есть, и все это до невозможности противно.

— Россия сегодня пытается вступить второй раз в одну и ту же воду. Сто лет назад она уже совершила попытку войти в капитализм, попытка оказалась сорванной. Спустя век вновь вернулись к «периоду первоначального накопления»… Но, может быть, и в самом деле капитализм — не русский путь? Вон какие уродливые формы он приобретает. Они режут глаз на фоне «капитализма с человеческим лицом», сформировавшегося в цивилизованных странах. У них было время поработать над своим капитализмом…

— По существу вы сами ответили на заданный мне вопрос. Но мой ход мысли будет несколько иным.

Во-первых, Россия вступила в совсем иную, принципиально иную «воду». Ибо конец XX века — после почти столетнего господства «социализма» — фундаментально отличается от конца XIX века.

Во-вторых, никто в России не знает, куда она идет, равно как никто не знает, что такое «русский путь».