За что сражались советские люди

Оккупанты действовали в полном соответствии с этим указанием. Деревни горели уже летом сорок первого, когда немецкие войска ещё практически не сталкивались с партизанами – горели просто потому, что захваченные земли на Востоке необходимо было очищать от туземцев. Ефрейтор 4-й авиапехотной дивизии Ле-Курт, получивший досрочное звание и «Восточную медаль» за расстрелы военнопленных, теперь участвовал в «борьбе с партизанами». Захваченный впоследствии советскими войсками, на допросах он показал:

Я участвовал в карательных экспедициях, где занимался поджогом домов. Всего мной было сожжено более 30 домов в разных деревнях. Я в составе карательной экспедиции приходил в деревню… поджигал дома, а если кто пытался спастись из домов, никто не выпускался из дома, я загонял их обратно в дом или расстреливал. Таким образом мной было сожжено более 30 домов и 70 человек мирного населения, в основном старики, женщины и дети….[609]

…Партизанская война, полыхнувшая в тылу германских армий осенью, стала для оккупантов неприятной неожиданностью лишь своими масштабами. В остальном она была вполне ожидаемой. Когда человека убивают, он сопротивляется; когда убивают народ – народ сопротивляется с утроенной силой. Оккупанты это понимали; на выступления партизан они ответили ужесточением карательных акций. От сожжения отдельных деревень подразделения полиции и вермахта перешли к опустошению целых областей. «Борьба, которую мы ведем там с партизанами, очень похожа на войну в Северной Америке против краснокожих, – повторял фюрер германской нации. – Победа достанется сильному, а сила – на нашей стороне. Любой ценой мы там установим закон и порядок».[610]

Борьба с партизанами в действии.

Когда читаешь, каким образом оккупантами устанавливались «закон и порядок», по коже пробегает мороз.

Вокруг все горело, жгли деревни вместе с людьми. Жгли людей на больших кострах… В школах… В церквах… У меня моя маленькая племянница спросила: «Тетя Маня, когда я сгорю, что от меня останется? Только ботики…»

Я сама огарки собирала. Собирала подруге семью. Косточки находили, и где оставался кусочек одежды, хоть окраечек какой, узнавали, кто это. Подняла я один кусочек, она говорит: «Мамина кофта…» И упала. Кто в простынку, кто в наволочку косточки собирал. Что у кого было чистое. И в могилку общую клали. Только косточки белые. Или костная зола. Я ее уже узнавала… Различала… Она – белая-белюсенькая….[611]

«Борьба с бандами, – протестовал рейхскомиссар „Остланда“, – принимает в высшей степени вызывающие формы, если только целью нашей политики является умиротворение и эксплуатация отдельных областей. Так, подозреваемые в принадлежности к бандам убитые… по моему разумению, за небольшим исключением были бы пригодны для использования на трудовых работах в Рейхе… Запирать мужчин, женщин и детей в амбарах и затем поджигать их не кажется мне пригодной мерой для борьбы с бандами даже при желании истребить население».[612]

«Здесь дело идет о столкновении между Европой и Азией, – отвечал на подобные выпады Генрих Гиммлер. – Происходит столкновение между германским Рейхом и ублюдками-недочеловеками. Мы должны победить их, и мы победим их! А скольких жертв это будет стоить в каждом отдельном случае – безразлично. Речь идет о жизни всей нации».[613]

Рейхсфюрер СС не хуже других понимал, сколь шатко было положение тыла вермахта, наступавшего в те летние дни на Сталинград и Кавказ. Под контролем Рейха оказались гигантские территории – больший и лучший кусок европейской части Советского Союза. Украинские степи и белорусские леса, среднерусские равнины и болотистые земли Прибалтики и Ленинградской области – все они отныне принадлежали Германии. Однако война все никак не заканчивалась, и установить плотный контроль над захваченными восточными территориями не хватало сил.