За что сражались советские люди

– Это все лживая коммунистическая пропаганда! – закричат в ответ. – Как можно верить коммунисту Симонову! Только патентованные власовцы заслуживают безоговорочного доверия, – не зря же они страдали от кровавого советского режима!

Но сравните одномерную примитивность нарисованной Ильинским и Соколовым картины (все как один! никто иначе не мог себе представить! с полной готовностью!) и поистине трагическую мощь описанной Симоновым сцены.

Вот то, что невозможно ни подделать, ни исказить; это и придумать-то невозможно. Молодые деревенские парни упрямо идут в неизвестность, практически на верную смерть. Их никто не гонит; на многие километры вокруг нету ни звероподобных палачей из НКВД, ни свирепых комиссаров – а они идут, потому что знают: решается судьба Родины, судьба страны, а значит – их судьба.

И потом, когда стало уже ясно, что германские войска остановить в приграничном сражении не удалось, жители районов, которые вот-вот должны были оккупировать, уходили вместе с частями РККА на восток. А те, кто не мог сражаться и не мог уйти, ждали прихода немцев как смерти.

По дороге, устав и окончательно пропылившись, заехали в какую-то деревеньку возле дороги и заглянули в избу. Изба была оклеена старыми газетами; на стенах висели какие-то рамочки и цветные вырезки из журналов. В правом углу была божница, а на широкой лавке сидел старик, одетый во все белое – в белую рубаху и белые порты, – с седою бородою и кирпичной морщинистой шеей.

Бабка, маленькая старушка с быстрыми движениями, усадила нас рядом со стариком на лавку и стала поить молоком. Сначала достала одну крынку, потом – вторую. <…>

– Все у нас на войне, – сказала она. – Все сыны на войне и внуки на войне. А сюда скоро немец придет, а?

– Не знаем, – сказали мы, хотя чувствовали, что скоро.

– Должно, скоро, – сказала бабка. – Уже стада все погнали. Молочко последнее пьем. Корову-то с колхозным стадом тоже отдали, пусть гонят. Даст бог, когда и обратно пригонят. Народу мало в деревне. Все уходят.

– А вы? – спросил один из нас.

– А мы куда ж пойдем? Мы тут будем. И немцы придут – тут будем, и наши вспять придут – тут будем. Дождемся со стариком, коль живы будем.

Он говорила, а старик все сидел и молчал. И мне казалось, что ему было все равно. Все – все равно. Что он очень стар и если бы он мог, то он умер бы вот сейчас, глядя на нас, людей, одетых в красноармейскую форму, и не дожидаясь, пока в его избу придут немцы. А что они придут сюда – мне по его лицу казалось, что он уверен.[172]

«Было нам очень плохо в этой хате, хотелось плакать, потому что ничего мы не могли сказать этим старикам, ровно ничего утешительного», – признавался описавший ту потрясающую картину Симонов.

Это

пропаганда? Тогда пропагандой являются и строки другого писателя.

«Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежит в наших отцах, мог бы предсказать то, что свершилось… Как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли все, что осталось… Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением оккупантов. Под управлением оккупантов нельзя было быть: это было хуже всего».

Кто же автор столь гнусной коммунистической лжи?

А это никогда не бывший членом ВКП(б) граф Лев Николаевич Толстой.[173]

* * *

…Впрочем, следует признать: цветами оккупантов иногда действительно встречали. Когда немцы входили в Харьков, на Клочковской улице им навстречу выбежала девушка с букетом цветов; протянула офицеру и застрелила его.[174]