За городской стеной

Когда он поднялся еще выше по склону горы Нокмиртон — значительно выше того места, где стояла скамья священника, выглядевшая при дневном свете совсем покосившейся и ветхой, — он увидел тот же пейзаж опять по-новому. Отсюда казалось, что лежащая под ногами низменность — это те же горы, только съежившиеся и ничтожные по сравнению со своими величественными собратьями, — неказистый шлейф, жалкое звено, необходимое, увы, чтобы соединить крутобокие хребты с морем. Оглядевшись вокруг, Ричард увидел, что горы захватили все видимое пространство. Отроги Каледонской гряды, тянувшейся когда-то от Скандинавии до Атлантического океана, они считались древнейшей горной цепью в мире. Горы были голые. Известняк, сланец, гранит и ордовикский камень. Тут на крутом обрыве можно было увидеть следы каменистой осыпи, там в красноватой скальной породе зияла глубокая расщелина — давно зарубцевавшаяся рана, вошедшая в народные сказания; нагромождение камней, говорящее о давнишнем обвале, пирамиды из камней на вершинах, острием втыкающиеся в небо; каменные стены, через равные промежутки лепящиеся к горному склону, вышедшие на поверхность жилы сланца — все здесь говорило о бесплодии и о вечности. Кто только не побывал здесь: кельты, римляне, скандинавы, саксы, французы, англичане, шотландцы, и ничьих следов не сохранилось, кроме разве нескольких не поддавшихся времени видимых сверху земляных укреплений. Все здесь, казалось, утверждало, что всякая жизнь будет в конце концов стерта с лица земли, обратится в прах, что любые перемены изменят что-то лишь на короткое время, что все высокие порывы сведутся постепенно к ироническим противоречиям.

Отсюда, с такой высоты, до смешного недолговечными по сравнению с горами казались возделанные поля и шахтерские городки. А тишина! Над Ричардом простиралось синее небо; только стук копыт нескольких черномордых овец, пасущихся на склоне, только доносящееся издалека тарахтенье трактора, только звонкие трели одинокого жаворонка, парящего в небе, были редким и желанным вторжением в тишину, легкой рябью на поверхности океана безмолвия, приятным напоминанием о том, что где-то идет человеческая жизнь, о которой в горах совсем забываешь.

Было уже часа четыре, и осколок моря, именовавшийся Солуэй-Ферт, блестел как начищенный клинок; реденький туман высвобождался из приморских городков, тончайшая пелена висела над примыкавшими к фермам полями, но на вершине горы воздух был прозрачен и чист. Теперь Ричард стоял на самом гребне Нокмиртона и чувствовал, как его распирает от восхитительного холодного воздуха и от тишины, так что тело его начинает расти и расправляться и отдельные частицы отрываются от него и свободно парят, купаясь в неге.

Странное ощущение! Будто прежде он никогда не думал, никогда не существовал. И как бы романтична ни была эта мысль, как бы ни отдавала дешевым пантеизмом, он не мог от нее отмахнуться. Словно с него все стерли, как с грифельной доски. Все, что он делал прежде, не имело никакого значения. Жизнь, в которой он барахтался, из которой выдирался, от которой сбежал в конце концов, потеряла всякое значение. Значение имел лишь настоящий момент, вереск, цеплявшийся за ботинки, мешавший ходьбе, сам он, озябший и одновременно пьяный от воздуха. Вот о чем были его мысли. Ландшафт плавно катился от него вниз, к морю, и такой царил здесь покой, что все раздиравшие его сомнения и тревоги тоже откатились куда-то.

Следуя примеру людей, построивших эти каменные стены и оставлявших свой скот пастись без надзора на горных склонах, которым не приходило в голову ни буравить эту землю, ни превращать ее в дойную корову, — которые хорошо отдавали себе отчет в том, какие именно трудности стоят перед ними, — людей осмотрительных, но не трусов, — Ричард решил, что ему следует наметить план, чем заполнить вереницу предстоящих пустых дней. Он будет вставать поздно и ходить на прогулку. Во второй половине дня будет обедать, затем работать: напишет пару статей, может, начнет книгу, которую ему вроде бы поручили написать. Но без спешки. Не исключено, что снова возьмется за сочинение песен. После работы можно сходить куда-нибудь выпить, а потом он будет читать. Никаких списков обязательного чтения или твердого расписания дня не будет у него. Как сложится день, так и сложится, нужно только в общих чертах наметить его распорядок. У него было тысяча двести фунтов, полученных за вариант киносценария, — это позволит ему не думать о заработке целый год, а то и больше.

Надо сперва создать какой-то внешний порядок и научиться строго следовать ему. Надо установить равновесие между устремлениями духа и тела, между напряженностью и разгильдяйством. Надо на деле познать, что время может течь сквозь пальцы, как песок в песочных часах, что едят не только ради удовольствия, но и для того, чтобы утолить голод, что стремление к одиночеству — отнюдь не страх перед неумением устроить свою жизнь, не бегство от сложностей ее, но счастливая возможность самооправдания.