За городской стеной

Между дорогой и Когра Мосс не встречалось никаких деревьев, кроме коротенькой тополевой аллейки, неожиданно возникавшей на склоне горы Нокмиртон; словно кто-то задумал однажды превратить эту древнюю котловину в цветущую аркадию, но, наткнувшись на сопротивление голых гор, отказался от своей затеи. Однако куцая аллея сохранилась, и сейчас при свете луны, выглянувшей из-за громоздкого силуэта горы Блэйк, Дженис видны были устремленные в небо вершины деревьев, похожие на зачехленные плюмажи. Она знала, что стоит раскинуть руки, и можно коснуться кончиками пальцев нежной коры и, если бежать от тополя к тополю, стволы начнут мелькать мимо в том же завораживающем ритме, в каком телеграфные столбы проносятся мимо окна вагона.

Аллея упиралась в небольшую водокачку, а там было уже и само озеро. Она прошла ярдов сто по берегу, ведя рукой по покосившимся ржавым перилам, нашла скамейку, минуты не просидев, снова вскочила, подошла к перилам и оперлась о них, прислушиваясь, как шуршит в зарослях вереска Эдвин, выбирая наблюдательный пункт.

— Можешь спуститься ко мне, если хочешь. Я только не хочу разговаривать.

И опять ответа не последовало. Она пожала плечами.

Луна к этому времени целиком выбралась из-за гор. Она была непомерно большая, неровная и господствовала в небе, подавляла все вокруг, как на детских рисунках или на картинах Дуанье Руссо. Луна, казалось, была так близко, что с вершины горы до нее можно дотянуться рукой. Звезды, совершенно померкнув в свете этой наглой луны, превратились в пятнышки света. Ее отражение в неподвижной озерной глади было как фотография, и, когда легкое дуновение ветерка подернуло вдруг воду рябью, Дженис даже вздрогнула от негодования. В озере луна выглядела лучше, чем на небе, она теряла свой надутый космический вид, прозрачнела и становилась похожа на волшебный шар. По ту сторону озера лунные блики, играя, высвечивали каменистую осыпь, а сбоку топорщился непролазный черный кустарник, скрывавший заболоченное пространство, над которым вздымались горы с посеребренными луной гребнями.

Дженис вспомнила, что была здесь точно такой же ночью за несколько дней до первого выпускного экзамена, когда мир еще находился в полном равновесии, и ей пришла тогда мысль, что Офелия или леди Шэлот, решив наложить на себя руки, не нашли бы лучших декораций. Она и сама когда-то подумывала о самоубийстве, но это была всего лишь игра — простейший способ увеличить в своих глазах цену собственной жизни, вроде того, как в детстве она нарочно растравляла себе душу, воображая, что отец умер, так что даже засыпала в слезах. Дженис улыбнулась, вспомнив все это: до чего же мала и глупа она была тогда. И вдруг ей стало страшно.

Она слишком далеко зашла для первой прогулки и теперь почувствовала себя нехорошо. Этот ребенок! Когда мать уходила по своим делам и Дженис оставалась за хозяйку, она иногда часами просиживала у колыбельки, вглядываясь в личико дочки. Дай она себе волю, она могла бы обнаружить в девочке что-то привлекательное, могла бы привязаться к ней, полюбить ее, и тогда безапелляционные слова матери: «Ты же любишь ее… что бы ты там ни говорила… я же вижу» — оказались бы справедливыми. Но она себе воли не даст. На память приходили перенесенные при родах муки, это выручало ее, помогало сопротивляться. И сразу же она начинала ругать себя: «идиотка», «безмозглая дура», «зачем, зачем». Как могла она допустить это? Отец девочки, Пол, преподаватель колледжа, казался ей не столько губителем, сколько олицетворением беды, которой она расплачивалась за собственную глупость. Вместо того чтобы проявить силу воли и, поступив в колледж, жить своим умом, она поддалась его влиянию, поверив, что подобная уступчивость как раз и является доказательством ее независимости. Он много говорил с ней и осторожно вводил в круг ограниченных — в ее представлении безграничных — познаний, теоретических и практических, которыми располагал; как будто она не могла с гораздо большим успехом овладеть ими сама, не окажись она, как ей представлялось теперь, сбитой с толку унизительно лестным мужским вниманием. Вниманием мужчины, который говорил с ней о том, о чем ей хотелось слушать: о книгах, идеях, возможностях… Не то чтобы она отдалась ему. Сурово, не слишком тонко оберегая свою невинность, она долго сопротивлялась — до той ночи, когда он, пьяный, нетерпеливый, с угрозами, швыряя в нее, ошеломленную оттого, что такие вещи могут говорить ей, злыми словами, повалил ее на свою постель, притворяясь перед собой и перед ней, что ее сопротивление продиктовано стыдливостью, а не нежеланием, и овладел ею. Изнасиловал! После этого она категорически отказалась встречаться с ним. Он покинул колледж до того, как ее беременность стала заметна, и ей также пришлось уехать. На все его письма, просьбы, переданные через третьих лиц уверенья в любви ответ был один — она лишь отрицательно трясла головой. Она не желала его видеть ни сейчас, ни потом, не желала, взглянув на него, убедиться, насколько презирает себя за него. Никогда больше!