За полвека до Бородина

Ларион Матвеевич остановился у порога и взглянул на хозяйку. Перед ним была не старая еще женщина, худая, бледная, с большими печальными глазами.

Она поглядела на нежданного своего гостя и, сразу же догадавшись, кто перед нею, — по епанче его, по парику, по ботфортам — спросила:

— А сам–то, барин, кто будешь? Ларион Матвеевич назвался.

Женщина, услышав имя его, кивнула: как же, мол, не знать? Кто ж это под Теребенями не знает Голенищевых — Кутузовых?

— А ты–то чья же будешь? — тоже хорошо понимая, с кем имеет дело, спросил Ларион Матвеевич с ласковым доброжелательством, желая показать женщине, что он благодарен ей за гостеприимство.

— А Долгорукие мы, — ответила женщина. И тут же, поправилась: — Раньше то есть были Долгорукие, а ныне купили нас господа Костюрины.

«Странно, — подумал Ларион Матвеевич. — Какие же Долгорукие? Вроде бы нет здесь у них деревень. А Костюриных каких? Этих, напротив, не одна здесь семья. Есть и родственники, и свойственники, и просто соседи». Однако спрашивать не стал, а только спросил, можно ли снять ему волглую черную епанчу.

Женщина проворно подошла к нему и сняла с плеч его влажный суконный плащ.

— А не хочешь ли поесть–попить, барин? — спросила она и, не дожидаясь ответа, взяла с припечка чистую миску.

Ларион Матвеевич вдруг почувствовал, как он голоден, и благодарно улыбнулся.

Женщина тут же вышла и вскоре возвратилась с глиняным жбаном, который она прижимала одной рукой к животу, и деревянной миской в другой руке.

В жбане оказался квас, в миске — репа.

«Ах, какая бедность, — подумал Ларион Матвеевич. — А старый хлеб, видать, давно кончился, да и нового отчего–то нет». От этой мысли ему стало грустно, и он почувствовал вдруг, как вместе с грустью нахлынул на него и стыд, будто это он, местный помещик, виноват в том, что бедной, гостеприимной женщине более нечем его угостить, кроме как репой и квасом.

Он попросил кружку и нож, и женщина, застеснявшись своей неловкости, тут же подала ему и то и другое.

Ларион Матвеевич спросил участливо:

— А что ж сама–то? Или сыта?

— Сыта, барин, — ответила женщина и, почему–то отведя глаза в сторону, села на лавку и взяла со стола кудель.

Ларион Матвеевич вздохнул печально и вдруг почувствовал, что горе его будто бы тихонечко отступает. «Не одному мне худо, — подумал он. — Вон сколь много нужды да горя кругом».

Он взглянул на женщину, сучившую кудель, аккуратно, не расплескивая, налил квасу и стал чистить репу, ловко снимая шершавую кожуру, завивавшуюся под лезвием ножа подобно стружке под рубанком.

— А давно ли ты за новыми господами? — спросил он, желая нарушить неловкую тишину своего одинокого застолья.

— Да вот как господ наших сказнили, мы здесь и оказались.

— Каких господ сказнили? — удивленно переспросил Ларион Матвеевич.

Он ничего подобного давно не слышал и подумал, что, видать, врет баба, как врали и иные ей подобные, когда, бывало, странствуя и побираясь христовым именем, приходили к ним в людскую, чтоб разжалобить господ и получить какую–нибудь малую мзду.

— Старая это история, барин. Потому и не помнишь ты ее. — Женщина чуть помолчала и добавила: — Пошел той старой истории ныне шестнадцатый год, кто ж ее теперь помнит?

И от того, как женщина это произнесла — без слезливой жалостливости, точно называя время случившегося, — Ларион Матвеевич понял: ничего она не врет — была и эта казнь, да тоже не больно–то много о ней говорят, как и о иных, все более повторяя: «Время наше, слава богу, тихое. Встарь–то разве так было?» — и темнеют взором, вспоминая, как летели головы при Великом Петре — не важно чьи: будь то бунташные стрельцы, родной его сын или оклеветанные сподвижники.

Ларион Матвеевич тут же проделал в уме несложную операцию, отняв от года нынешнего пятнадцать лет, и тотчас же догадался, о чем говорила ему женщина.

«Да это же те Долгорукие, что состояли в заговоре против Анны Иоанновны, — догадался он. — Только какое ко всему сему касательство могла иметь эта баба?» — подумал Ларион Матвеевич, теряясь в догадках.

Кажется заметив на лице его недоумение, женщина проговорила тихо:

— Ты, барин, поешь–попей, а уж после я тебе и расскажу обо всем этом деле.

Хозяйка улыбнулась, но улыбка ее была невеселой. Видать, одиноко жилось ей, редко кто заглядывал на ее огонек, и поговорить с новым человеком хотелось и ей самой.

Она поправила кудель и ласково кивнула: ешь, мол, пей, а потом уж и рассказ будет.

Пока Ларион Матвеевич грыз репу, запивая кислым квасом, хозяйка сходила во двор и запустила собаку в избу. Дождь между тем хлестал уже вовсю, за окном не видно было ни зги, и Ларион Матвеевич подумал, как повезло, что собака залаяла и из–за этого ему посчастливилось выйти к жилью.

— На–ко вот, возьми. — Женщина протянула Лариону Матвеевичу клубок пряжи. — Ты мотай, а я прясть стану да за делом–то и расскажу тебе все.

Удивляясь самому себе и какому–то новому чувству, нахлынувшему на него, — не то покоя, не то умиротворения, не то неведомой ему ранее простоты — Ларион Матвеевич вдруг взял клубок, придвинулся к прялке и приготовился слушать.