За синей птицей

Бесшумно пройдя к своей койке, Анка отвернула матрац и спрятала под него тетрадь. Потом не раздеваясь прилегла, прикрыв ноги одеялом. Вспомнился разговор с Виктором. «Идиот… — тихо и злорадно рассмеялась Анка. — Поверил, что будут судить. Тебя, болвана, если и будут судить, то за другое. Будешь всю жизнь помнить встречу с Анкой Черной… Да и ты, Чайка, нет-нет да и вспомнишь, как нос задирать передо мною. Воры, воровочки… Знаем мы, какая ты воровочка, Галя Чайка! Сидела под крылышком Саньки Чижа… Слышали мы краем уха об этих делах. А уж этот выродок, Витька Волков, тот теперь весь в моих руках, подогрела я его до самых печенок. „Заварушка“, „сигнал“… Рыжая дубина! Какой тебе будет сигнал от меня, такой и выполнишь. Кто-то тебе трепанулся, а ты и уши развесил: воры уполномочили… Ха! Какие воры? На что уполномочили? Придумали тоже… Восстание в лагере! Да вас возьмут вот так, двумя пальчиками, и от вашего „сигнала“ брызги полетят. Мстить начальничкам?..» Анка наградила нелестным эпитетом всех воров — и «авторитетных» и «неавторитетных». Знала она, что такое воры и их громкие слова. Насмотрелась, слава богу… Воровская жизнь была известна Анке гораздо лучше, чем незадачливому ее партнеру по колонии. Наслушалась она и хвастливых речей, и рассказов о «громких делах», и о тысячах денег, и о красавицах любовницах. И все это было ложью, обманом, пустым хвастовством. Каждый хотел казаться удачливее, находчивее и смелее, чем другой. Каждый считал себя «авторитетом», «правильным вором», а собутыльника — «торбохватом».

Анка тоже пила с ними водку, но не рассказывала о себе, а со злостью и насмешкой слушала, что они говорят, и думала: «Врете, все врете… Какая порядочная девчонка влюбилась в тебя, Колька Цыган? Когда, на каком деле ты забрал эти тысячи, Петька Валет? Вот сейчас натреплетесь, перепьетесь и драку начнете, а потом опять — пить до блевотины…».

Анка никогда никому не верила, ни с кем не дружила и никого не любила. Она была некрасива, мала ростом. Ее крупная голова была велика для тщедушного, плохо развитого тела, а тонкие, кривые ноги ей приходилось прикрывать длинной, ниже колен, юбкой. Но зато Анка была умна, хитра и ловка. Ее острого язычка побаивались взрослые воры и воровки. И самое главное — ей «фартило». Может быть, потому, что она никогда не работала на пару, всегда одна. И прежде чем пойти «на дело» — обдумывала и взвешивала все мелочи, все возможные осложнения. Анка любила читать. Она «проглатывала» книги без разбора. Читала она страстно, уходя в недоступный и не изведанный ею мир подвигов, любви, страданий и самопожертвования. Она могла читать везде: на пьяных гульбищах, в садах и скверах, в вагоне трамвая, не обращая внимания на шум, крики, толкотню. Иногда она читала наизусть стихи ворам, внося в разнузданную атмосферу «хазы» странную и непонятную тревогу.

…И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,И очи синие, бездонные

Цветут на дальнем берегу…

Тогда воцарялась тишина, прерываемая чьим-нибудь тяжелым вздохом, и голос Анки Черной, казалось, завораживал всех. А потом кто-нибудь вскакивал, хватал стакан, опрокидывал его залпом, и стонал, и раскачивался, роняя пьяные слезы на руки, сжимавшие мутный стакан.

Не всегда, конечно, «дела» Анки Черной кончались удачей, но получалось как-то так, что брали ее на мелких кражах, и она относилась к очередному аресту с равнодушным спокойствием. «Надо же на казенных харчах отдохнуть, — говорила она следователю и добавляла: — Ох, и начитаюсь же я здесь». И действительно — начитывалась. Книг в любой тюрьме было достаточно. Анка сгоняла кого-либо из обитательниц камеры с места у окна, располагалась там как дома и читала, читала до ломоты в глазах.

Она казалась моложе своих лет, и документы ее были, как она сама говорила, «липа чистой воды». Поэтому «казенные харчи» ей предоставляли детские исправительные учреждения. К вопросам «перевоспитания» и «перековки» она относилась скептически. О «честной жизни», о «трудовых навыках» ей долго и нудно говорили бесчисленные воспитатели и следователи. Она слушала с насмешливым огоньком в умных глазах и говорила: «Скучную вы мне жизнь предлагаете. Трудись, трудись… По-вашему выходит, труд — это наказанье, никакой в нем радости нет. Придумайте мне такой труд, чтобы весело было, чтобы лечь вечером, а самой думать: скорей бы утро, на работу. А то ведь вы нас трудом наказываете, а не перевоспитываете… Не умеете, — наверное, и поучиться вам не у кого. Много я вас таких видела — и все одно: долбите башку словами, а до души ваши слова не доходят».

Вот уже минуло Анке девятнадцать, а она все оставалась такой же угловатой, с недоразвитой грудью и плоскими бедрами. Ни один парень не взглянул на нее как на девушку, никому в голову не приходило, даже по пьянке, обнять ее плечи. Да и Анка, казалось, не замечала, что рядом с нею находятся красивые, молодые ребята, с циничной откровенностью прижимавшие к себе таких же молодых и здоровых девчонок.