За синей птицей

— Он, наверное, знает, Маша. Галина Владимировна…

— Ну, все равно, бери письмо, вольнонаемная начальница! — Маша вдруг рассмеялась. — Представляешь? Останешься ты здесь, и я тебя буду называть «гражданка начальница»! Вот смеху-то будет!

Показать Белоненко письмо в этот вечер Марине не удалось. Совещание затянулось до одиннадцати, а когда все начали расходиться, раздался звонок телефона. Марина услышала, как Белоненко ответил:

— Хорошо, завтра к десяти буду, — и лицо его стало озабоченным.

Марина подумала, что отнимать у Белоненко время сейчас нельзя, и вполголоса сказала Маше, когда они выходили в коридор:

— Завтра… Видишь, он не сможет.

— Успеешь и завтра, — согласилась Маша.

Анка Черная отсидела в карцере трое суток, причем без выхода на работу. Это было большим событием в колонии. Обычно «отсидки» в изоляторе длились не более суток, провинившиеся ночевали там, а утром выходили в цех. Действовала здесь больше моральная сторона наказания. Фамилия провинившегося вывешивалась на штрафную доску, в газете-«молнии» сразу же появлялась карикатура, и в то время, когда все воспитанники шли в столовую, нарушитель режима плелся в карцер, где получал свой обед из рук дежурной надзирательницы. И еще несколько дней спустя «штрафнику» приходилось выносить, зачастую очень злые, насмешки своих товарищей. Правда, случалось так, что именно тот, кто особенно усердно преследовал «штрафника», через несколько дней сам попадал в карцер, и история повторялась в обратном порядке.

Анка выслушала приказание начальника колонии, переданное комендантом, с насмешливой улыбкой.

— Подумаешь испугал! — дерзко сказала она. — Не в таких карцерах сидеть приходилось, и то не сдохла. А работа ваша мне нужна, как собаке молитвенник. Высплюсь по крайней мере…

Однако выспаться ей в карцере плохо удавалось. Она лежала на голых нарах, постелив под себя телогрейку, упорно стараясь не вспоминать о том, что говорил ей, провожая до карцера, комендант.

— Интересно знать, — развязно спросила она Свистунова, — почему это начальничек меня к себе не вызвал для перевоспитания? Может, и поняла бы я и сразу перековалась?

— А что тебя перевоспитывать? — с каким-то обидным равнодушием ответил комендант. — Только время зря тратить. Совести в тебе ни на каплю, злость сидит до самой макушки.

— Значит, не желает меня наш начальничек перевоспитывать? Отступился начисто?

— Значит, отступился. А вот погоди, придет время — ты сама от себя отступишься. Будешь бродить по земле как неприкаянная, сама себе не рада, да так и помрешь, ничем свою жизнь не вспомнив.

— А на черта мне ее вспоминать, такую жизнь? Тюрьмы да колонии?

— Это, брат ты мой, ты сама в тюрьмы лезла. Никто тебя туда не приглашал… Тебе сколько лет-то, по-честному?

— Сколько ни есть — все мои, — огрызнулась Анка. — Вам какое дело? Уж не сватать ли меня собрались?

— Э-эх! — покачал головой Свистунов. — Кабы и впрямь тебя можно было просватать, так, глядишь, из тебя еще человек получится. А то ведь лет через пять тебя и сватать будет поздно, хотя ты еще и молодая по возрасту. Помотаешься так по лагерям и к двадцати пяти годам старухой станешь. На тебя и сейчас-то смотреть — радости мало… Ну, да что с тобой толковать? Проходи-ка в свой кабинет да подумай на досуге, как дальше жить будешь.

На тонкой телогрейке лежать было неудобно, и хотя в карцере было сухо, но Анку начинало знобить.

«Отступился… Ну и наплевать я на тебя хотела, что ты отступился. Валяй перековывай этих дурачков, делай из дерьма конфетку. А я и так проживу… А этот… — вспомнила она коменданта, — „старухой станешь…“ Будто ты всю жизнь молодым останешься. Уж как-нибудь без твоих предсказаний обойдусь. А умереть мне все равно где — хоть под забором…».

Она поворачивалась на другой бок, закрывала глаза, стараясь заснуть, но снова возвращалась мыслями к капитану Белоненко, который не только не вызвал ее к себе «на беседу», но даже не занялся расследованием дела с часами, а поручил это воспитателям Горину и Левицкой.

Сначала Анка злорадно посматривала на Галину Владимировну, заранее обдумывая, что ответить ей, когда та начнет ее стыдить и уговаривать «осознать свои поступки». Анка знала, что Левицкая взяла шефство над ней, и это всегда было поводом для злых и дерзких насмешек, на которые не скупилась Анка и в своих разговорах с Левицкой, и особенно наедине с собой. И теперь она ожидала «уговоров». Но Галина Владимировна не произнесла ни одного слова. Губы ее были плотно сжаты, и вся она казалась Анке незнакомым и чужим человеком. Это еще больше обозлило ее.

«Ну, подождите вы! Я вам оставлю о себе память…» — с ненавистью глядя на Горина, ведущего допрос, думала она. Ее ответы были такими дерзкими, она держала себя с такой вызывающей наглостью, что Горину требовалось много усилий, чтобы не нарушить слово, данное Белоненко: быть как можно сдержаннее.