За синей птицей

— Какая уж там крапива… — сказал с сомнением комендант, проводив взглядом колонну. И Белоненко согласился с ним: вряд ли меню столовой обогатится в результате похода.

— Ну, я пойду к своей старухе, — сказал Свистунов, — а то она собирается на развод подавать…

Условились, что к семи часам вечера комендант придет в зону — встречать колонистов. Белоненко тоже было хотел пойти домой, но вспомнил, что совсем запустил свои «дневники», да и еще кое-какие дела надо было подогнать, и, пожелав коменданту счастливого выходного, направился к конторе.

Он достал свои тетради, бегло перечитал несколько страниц, и вдруг ему страшно захотелось бросить все дела, закрыть комнату и направиться в лес, туда, где теперь так весело. В конце концов, все это терпит: и записи, и ознакомление с последними приказами (все равно ничего нового там нет!), и обдумывание предстоящего разговора с секретарем парткома. Так вот за бумагами и весну не увидишь…

Весна… А приходилось ли ему по-настоящему видеть ее когда-нибудь? Он встал, подошел было к окну, но снова сел за стол, словно боялся, что весна не станет дожидаться, пока он пойдет ей навстречу, а сама ворвется в комнату, нарушит привычный порядок, перевернет, перепутает все, а потом умчится дальше — легкомысленная, задорная и непостоянная. А потом опять придется годами вытравливать из себя «лирику», как было уже однажды. Только тогда была не весна, а осень.

Белоненко стоял на перроне Северного вокзала и держал в своих руках узкую руку женщины. Совсем близко от своих глаз он видел блестящие, темные глаза, в которых дрожали слезы.

«Как только ты устроишься, я приеду… — говорила она. — Приеду обязательно. Теперь туда легко попасть — самолетом. Только, пожалуйста, — знакомая, милая улыбка тронула ее яркие губы, — только, пожалуйста, постарайся получить более или менее благоустроенную квартиру. И обязательно напиши, как там с овощами и фруктами… И потом — обязательно приемник. Там, конечно, их нет, я вышлю отсюда…».

А потом, скороговоркой, оглядываясь на окна вагона, об Алевтине Сергеевне, которую он напрасно «тащит с собой», о том, что это вызовет «ряд неудобств», и еще о чем-то, чего Иван Сидорович уже не слушал. Он смотрел в ее глаза и с беспощадной жестокостью выносил себе приговор. Ее он не винил — она не могла стать другой и никогда другой не была… Это только ему хотелось, чтобы она казалась другой.

Объявили посадку в вагоны, и еще несколько секунд он видел ее стройную фигуру за окном вагона. Потом поезд ускорил ход.

В Красноярске он задержался несколько дней, потом они с тетей Тиной пересели в самолет и вылетели в город, о котором тогда рассказывали легенды — и красивые и страшные. Собственно, города еще не было. Были сопки, снега, холодное мерцание северного сияния и работа. Работа с утра до поздней ночи.

Она не приехала, и тетя Тина убрала с его стола фотографию женщины с темными, смеющимися глазами и маленьким капризным ртом. Он сделал вид, что не заметил исчезновения портрета. Предаваться тоске было некогда, и постепенно стерлись в его памяти когда-то дорогие черты, потускнела горечь обиды. Тетя Тина, поговаривавшая вначале о том, что не мешало бы, наконец, подумать о семье, о своем уголке, о внучонке, которого она «все-таки заслужила за всю свою жизнь», — теперь тетя Тина уже не пыталась вызвать приемного сына на подобные разговоры и только изредка, когда он будто бы не замечал этого, с затаенной жалостью посматривала на него.

Она знала, что ему очень трудно, и догадывалась о том, сколько мужества вложил он в этот отказ от ожидаемого счастья. И это действительно далось ему с трудом. И он решил раз и навсегда отказаться от «лирики», потому что — в этом он убедил себя — лирика требует таких жертв, на которые он не пойдет. Та любовь, которой посвящают музыку и стихи, конечно, прекрасна — так же, как вот этот великолепный закат, но проходит так же быстро, как эти чудесные краски, которые скоро померкнут. Красотой этой можно любоваться, но коснуться рукой ее нельзя. «А потому, — с легкой иронией подумал капитан Белоненко, — лучше повернуться спиной к окну и приняться за дела».

Но, видимо, не учел чего-то в своих строгих жизненных расчетах Иван Сидорович; видно, жизнь оказалась мудрее и лукавее, чем думал он. И, вероятно, потому он, вместо того чтобы подумать о разговоре с Богатыревым, пододвинул к себе и открыл папку, лежавшую слева на столе. И с фотографии, наклеенной в правом верхнем углу страницы, на него посмотрели темно-серые, печальные глаза. Такими они были у нее там, в камере, после того, как в ее жизнь вошло страшное и горькое испытание. Такими и запечатлел эти глаза тюремный фотограф.

Белоненко хотел закрыть обложку, но глаза смотрели на него с упреком, и он с каким-то почти суеверным чувством стал рассматривать черты знакомого лица.

Если бы существовал аппарат, регистрирующий мысли человека, и если бы ленту с записанными на ней мыслями капитана дали ему прослушать, то он, наверное бы, не поверил, что это — его мысли.