За скипетр и корону

— Господин Друэн де Люис просит у Вашего Величества аудиенции.

Уже при первом шорохе император снял руку с плеча Пьетри, лицо его приняло обычное спокойное, холодное выражение. Как всегда, с полнейшим самообладанием он выслушал доклад и ответил:

— Хорошо, я иду.

Камердинер удалился.

— Я знаю, чего он хочет, — сказал Наполеон, — убедить меня ухватиться за катящееся колесо, устранить столкновение. — Иногда мне самому хотелось бы, но возможно ли это? Произнести решающее слово теперь? Если я ошибусь в расчете и мое слово не встретит сочувствия — вспыхнет мировой пожар, и мое личное существование и существование Франции повиснут на волоске. Если же предоставить вещи естественному течению, то, прежде всего, будет выиграно время, время же приносит благоприятные шансы, и таким образом, появится возможность укрепить без борьбы могущество и влияние Франции. Так или иначе, выслушаем, что он скажет.

Государь медленно направился к лестнице.

На нижней ступени он остановился.

— Пьетри, — сказал он негромко, — что вы думаете о Друэне де Люисе?

— Государь, я удивляюсь его глубоким и основательным познаниям и высоко чту его нравственные правила.

Император помолчал.

— Он стоял очень близко к орлеанскому дому, — промолвил он нерешительно.

— Государь, — отвечал Пьетри подчеркнуто твердо, — он присягнул Вашему Величеству на верность, а насколько я знаю Друэна де Люиса — клятва для него священна.

Император снова помолчал несколько секунд, потом, кивнув Пьетри, медленно поднялся по лестнице в свои покои.

Пьетри вернулся к своему письменному столу и пересмотрел корреспонденцию.

Войдя в свой скромно убранный рабочий кабинет, Наполеон III подошел к небольшому письменному столу и позвонил в колокольчик, на резкий звук которого явился камердинер.

— Друэн де Люис! — сказал император.

Через несколько минут в кабинет вошел министр иностранных дел.

Это был человек лет шестидесяти, высокий и полный. Скудные седые волосы и совершенно седые, по‑английски подстриженные бакенбарды обрамляли лицо, здоровый, румяный цвет которого и спокойные черты освещались вежливой приветливостью. Всей внешностью своей этот человек скорее походил на крупного британского землевладельца, чем на искусного государственного мужа, уже трижды избранного в министры иностранных дел при трудных и запутанных обстоятельствах. Только одни глаза, ясные, зоркие и наблюдательные, глядевшие из‑под широкого лба, изобличали навык этого твердого, осанистого, преисполненного достоинства дипломата распутывать с высоты положения запутанные нити европейской политики и управлять ими.

Министр был в черном утреннем сюртуке, с большой розеткой ордена Почетного легиона в петлице.

Император пошел к нему навстречу и подал руку.

— Рад вас видеть, любезный Друэн, — сказал он с приветливой улыбкой. — Что вы мне скажете? Что делается в Европе?

— Государь, — начал Друэн со свойственной ему медленной и немного педантично звучащей, чеканной манерой выражаться, — Европа больна и окажется скоро в опасном пароксизме, если Ваше Величество не применит успокоительных мер.

— Вы приписываете мне слишком много значения, — заявил, улыбаясь, император, — если думаете, что это в моих силах. Однако, — прибавил он серьезно, — говоря без метафор, вы хотите сказать, что германское столкновение неизбежно? — И, опускаясь в кресло, жестом предложил министру сесть.

— Да, государь, — ответил Друэн де Люис, усевшись и открыв портфель, из которого он извлек несколько документов. — Вот отчет из Вены, который подтверждает, что там — в непостижимом ослеплении — решили принять столкновение и довести его до крайности. В герцогствах созовут сословия, не спрашиваясь Пруссии, и Менсдорф отправил в Берлин депешу, в которой заключается почти приказ приостановить дальнейшие военные приготовления.

Министр передал императору бумагу, которую тот пробежал глазами и положил на стол.

— Вот, — продолжал Друэн де Люис, — отчет Бенедетти, который самым определенным образом подтверждает, что Бисмарк готов сделать решительный шаг с целью доставить Пруссии небывалое главенствующее положение в Германии. Реформа, предложенная им Германскому союзу во Франкфурте, не что иное, как нравственное объявление войны нынешнему преобладанию Австрии. Депеша Менсдорфа, о которой я только что имел честь доложить Вашему Величеству, прибыла в Берлин и была передана графом Кароли. Она глубоко оскорбительна, — Бенедетти характеризует ее как образчик тех посланий, с которыми некогда германский император мог бы обращаться к бранденбургским маркграфам, — и она, вероятно, покончит с тем отвращением к войне, которое до сих пор обнаруживал прусский король. Обстоятельства с обоих сторон ведут к войне с поражающей быстротой, и может быть уже через несколько недель армии встретятся, чтобы поставить на карту положение всей Европы, если Ваше Величество не воспрепятствуете этому.

Министр приостановился и посмотрел вопросительно на императора.

Наполеон, помолчав немного, устремил взгляд на светлое и спокойное лицо Друэна де Люиса и спросил:

— Что вы мне посоветуете?