За веру, царя и социалистическое отечество

— Почему же… Журналистов американских я действительно не упомню, а вот иные соотечественники ваши бывали, — ответил начальник петроградской тюрьмы «Кресты», в кабинете которого и происходил этот разговор. — Однажды побывал у нас фокусник, мистер Гудини. По личному разрешению министра внутренних дел. Ну и ушлый молодчик Всем нашим надзирателям нос утер. Его для пробы в кандалы заковали и в одиночке заперли. Выбрался! И пяти минут не прошло. Да мало того, что сам выбрался, так и других арестантов из камер повыпускал.

— Да, припоминаю, — рассеянно сипнул Рид. — Про этот случай писали в американских газетах. Только удивляться здесь нечему. Мистер Гудини — редкий феномен. Он не то что из тюремной камеры, а, наверное, даже из преисподней смог бы выбраться.

— Передавайте ему при случае нижайший поклон. Скажите, что помним и обратно ждем.

— Мистер Гудини несколько лет назад скончался от несчастного случая. — Рид сделал скорбное лицо.

— Свят, свят, свят. — Начальник тюрьмы перекрестился. — Все мы под богом ходим. Даже такие ловкачи… Кроме мистера Гудини попадали к нам и другие американцы. За разбой сиживали, за контрабанду, за поношение властей. Правда, надолго у нас не задерживались. Консульство ваше своих подданных в обиду не дает. Даже преступников.

Собеседник Рида на тюремщика вовсе не походил, а обликом своим скорее напоминал пожилого земского врача — добродушного, флегматичного, недалекого, хотя и знающего всю подноготную своих пациентов. Да и одет он был не в мундир, а в потертый штатский сюртук. Гостя он угощал чаем с вишневым вареньем и свежими баранками, за которым и бегал в трактир дежурный надзиратель.

— Как я понимаю, вы здесь недавно? — спросил Рид, для блезиру державший на коленях раскрытый блокнот.

— Здесь недавно. — Косточками пальцев начальник постучал по крышке стола. — 

А в тюрьме, почитай, уже лет тридцать. С простого коридорного начинал. Потом до старшего надзирателя дослужился. В феврале, когда царя-батюшку скинули, новая власть приказ издала. Приказ номер один, во как! Дескать, чины, звания, вставание во фрунт и отдание чести отменяются, а командиров надлежит избирать на митингах из числа нижних чинов. У нас хоть и не воинская часть, но митинг мы все одно собрали. В присутствии комиссара Временного правительства. Вот тогда общество меня начальником и попросило. Я сначала отказывался, да уломали. С тех пор и тяну лямку. Сначала монархистов содержали, потом революционеров, которые супротив новой власти поднялись, а скоро, чую, и эту самую новую власть придется сажать. Для уголовников камер не осталось. Сплошь одни политические. Каждый вечер песни хором распевают. Про замученных тяжелой неволей и павших в борьбе роковой… А разве у нас, скажите, неволя тяжелая? Два часа прогулки ежедневно. Трехразовое питание, причем кормим лучше, чем во фронтовых частях. В переписке и свиданиях не отказываем. Вы же со своими знакомыми безо всяких проволочек увиделись… Борьбы роковой у нас вообще никакой нет. При прежнем начальнике, каюсь, случалось. Перепадало кое-кому под горячую руку. Зато теперь ни-ни. К арестантам на «вы» обращаемся, как к барам.

— Где же сейчас прежний начальник, позвольте узнать? — Внимание Рида привлек висевший в простенке портрет жандармского полполковника с молодецкими усами и совершенно безумным взором. — Наверное, на повышение пошел?

— Нет, здесь он, милостивец, у нас, — простодушно признался нынешний начальник. — В лучшем коридоре ему апартаменты предоставили. Прежде в таких только графья да именитые купцы сиживали.

— Что же он у вас — арестованный? — удивился Рид.

— Ну не так чтобы очень… — замялся бывший надзиратель, революционным вихрем заброшенный на самую вершину тюремной пирамиды. — Только пусть посидит до Учредительного собрания. Больно уж грозен был. Много из себя понимал… Учредительное собрание во всем и разберется.

— Как вы полагаете. — Рид сделал пометку в своем блокноте, — каким образом Учредительное собрание решит дальнейшую судьбу России?

— Царя-батюшку вернут, тут сомневаться не приходится, — с непоколебимой убежденностью заявил начальник тюрьмы.

— Но разве русский народ не страдал под игом самодержавия? Все говорят, что при царе плохо жилось.

— Пусть говорят. Русскому народу завсегда плохо жилось. Ему горы золотые дай, так он их пропьет-прогуляет. Натура такая. Царя теперь ругают, а при нем хлебушек стоил от силы две копейки фунт. Нынче и за пятнадцать не купишь. На улицах бандиты да дезертиры проходу не дают. Полицейского не дозовешься. Еще новую моду взяли — магазины и склады грабить. Средь бела дня подъезжают на пролетках, наставляют револьверы, и все подчистую выгребают. Если кто сопротивление окажет — пристрелить могут. Недавно в одной лавке хозяйку изнасиловали.

— Сопротивление оказала?

— Нет. Выручку в панталоны хотела запрятать. Отобрали и выручку, и панталоны. Мы, говорят, из Одессы, здрасьте!

— Безобразие. Такого нет даже в Чикаго, — сокрушенно покачал головой Рид.

— Вот, а вы говорите — царское иго… Коню лучше хомут, чем волчьи зубы.