За веру, царя и социалистическое отечество

— Не надо. Сам разыщу. Влюбился я в эту стерву. Хоть и образованная, а душа нашенская, революционная. Торпеда, а не баба! Давай заскочим к ней на полчасика, а? — Моряк глянул на Рида с такой страстью, словно он и был этой самой вожделенной мадам Коллонтай.

— Опасно. С минуты на минуту в «Крестах» поднимут тревогу. Будет лучше, если вы покинете Петроград. Возвращайтесь в Кронштадт или Гельсингфорс. Там ваши единомышленники, там ваша вотчина.

— Деваться некуда… — Моряк обиженно засопел, словно ребенок, которого лишили лакомства. — Кронштадт так Кронштадт… Там меня в самом деле ни одна собака не посмеет тронуть. Первым делом, как вернусь, утоплю комиссара Временного правительства. Онипка его фамилия. Посмел, гаденыш сухопутный, поднять руку на Центробалт. Я ему эту руку в задницу по самый локоть засуну. Потом расстреляю всех изменников во главе с адмиралом Вердеревским. Учредим Кронштадтскую революционную республику, независимую от остальной России. А если кто на нас сунется, разнесем из орудий главного корабельного калибра. Ты, братишка, еще не знаешь, что такое шестнадцатидюймовый фугас. Когда он в взрывается поблизости, так лопаются перепонки не только в ушах, а даже у девственниц в срамном месте. Десять залпов всеми 6aшнями — и нет Петрограда.

— Уж больно вы решительно настроены. Не надо бы…

— Надо, братишка, надо! Тебе, штатской курице, балтийского матроса не понять. Нам кирпичные стены глаза не застят. Мы на вольном просторе взросли. Штормами просолились. У топок прокоптились. Что для вас страшным кажется, для нас мелкие брызги.

— Охотно верю. Море, конечно, штука завлекательная, но и про сушу забывать нельзя. — Рид перевел разговор на тему, больше всего занимавшую его: — В Петрограде назревает революционное восстание, возглавляемое большевиками. Необходимо, чтобы Центробалт поддержат восставших штыками, а если надо, то и корабельными орудиями.

— Нет уж, братишка, уволь! — оскалился моряк. — Спасибо, конечно, что выдернул меня с тюремных нар, но идейному анархисту с большевиками не по пути. Разное у нас понимание революции. Нам немецкие умишки не указ. Своя голова на плечах имеется, хоть и стриженая.

— Разве вы против коммунизма?

— Мы за коммунизм обеими руками, только чтобы без всяких властей. Каждый сознательный гражданин должен сам себе властью быть.

— А несознательный?

— Несознательные до коммунизмa не доживут, как головастики до нового лета. Или подохнут, или переродятся. Вы собираетесь заводы рабочим отдать, а мы собираемся эти заводы с лица земли снести, чтобы они небо не коптили. Что пролетарий, что буржуй — одинаковые гады. Природу под себя подмяли, поля и реки отравили. Человек должен к естественной жизни вернуться, без всяких там фиглей-миглей. Такая у нас программа. Лично я между Керенским и Марксом никакой разницы не вижу. Кроме бороды, конечно. Передавай им обоим привет от балтийского моряка Пашки Дыбенко.

— Керенскому при случае передам. А вот Марксу не обещаю. Помер он.

— Вот так случай! То-то я гляжу, вы все какие-то смурные ходите. Без вождя, значит, остались в самый интересный момент. Бывает… Ну ладно, я, пожалуй, здесь спрыгну. Вон нашенский катерок на рейде дымит. А Сашке Коллонтай ты все же обо мне напомни. Дескать, сохнет по тебе, зазнобушка, геройский балтийский моряк.

— Обязательно передам. Мало того, уговорю ее в гости к вам съездить. Ожидайте на днях, — посулил Джон Рид, для которого все эти революционеры и контрреволюционеры вместе с их страстями и помыслами («Подумаю!») были всего лишь разменными фигурами в грандиозной, воистину исторической игре.

— Прилетит, стало быть, пташка, на крыльях любви, — изволил пошутить матрос Дыбенко, ставший председателем Центробалта не в силу своих умственных или волевых качеств, а исключительно благодаря славе бузотера и дебошира.

— Нет, верхом на мандате центрального комитета большевистской партии. — Рид постарался на шутку ответить шуткой.

Если кому-нибудь из пионеров немого кино (немцу Лангу, американцу Гриффиту или россиянину Протазанову) пришла бы вдруг идея снять фантастический фильм, где среди прочих персонажей числится и так называемый «безумный профессор», лучшего исполнителя этой роли, чем Александр Александрович Богданов (в девичестве, то есть до знакомства с социал-демократическим учением, — Малиновский) и желать не приходилось.

С первого взгляда было ясно, что он человек не от мира сего, причем в самом высоком смысле этого понятия. К той же компании, наверное, относились Архимед. Ньютон, Кант и Циолковский.

Взор Богданова вечно блуждал в запредельных далях, губы бормотали какие-то откровения, не предназначенные для постороннего слуха, на кончике кривого носа постоянно висела мутная капля, нечесаные лохмы торчали во все стороны, а из карманов прожженного реактивами старушечьего салопа, одевавшегося и при посещении присутственных мест, торчали стетоскоп, логарифмическая линейка, увеличительное стекло, вечное перо и гранки очередной ученой статьи, коих за свою жизнь он написал великое множество, отдавая предпочтение проблемам медицины и философии.