За веру, царя и социалистическое отечество

Центр его составляли возки-кибитки с войлочным верхом, а околицу — простенькие шалашики из кошмы и невыделанных шкур. Кроме людей, кочующий город населяли лошади, собаки, ловчие кречеты и блохи. Овцы были представлены только в освежеванном виде.

Запах кизячьих костров, жареного мяса и кислых овчин разносился ветром далеко по степи, даже дальше, чем рев верблюдов и конское ржание.

Послов в лагерь не пустили, велев оставаться на том самом месте, где они встретились с печенежской конной стражей, но при этом не разоружили, не лишили коней, и даже злым словом не обозвали.

Печенеги были, конечно, дикарями, но неписаные степные законы чтили свято, в особенности те, что защищали послов и вообще всяких переговорщиков. Любой, проливший их кровь, покрывал себя несмываемым позором. Зато обмануть посла враждебной стороны считалось чуть ли не доблестью.

Длительность срока, который Добрыня и Сухман должны были провести в ожидании аудиенции, определялась степенью уважения к их номинальному сюзерену князю Владимиру. Иногда послов принимали тотчас, иногда заставляли ждать неделями. Впрочем, в условиях военного похода все сроки обычно сокращались.

Тихий светлый вечер тянулся нестерпимо медленно, и Добрыня продолжил сочинение героической песни, которая спустя много веков должна была превратиться в былину, утеряв при этом и мотив, и размер, и рифму, да и сам смысл.

Превратности пути, схватку с печенегами и единоборство с Сухманом он опустил ради краткости (все равно потом певцы-сказители добавят от себя массу ненужных подробностей), а перешел непосредственно к описанию текущего момента.

Получилось вот что:

Богатырям дорожкаВыпала прямая.Не помешали имНи враг, ни волчья стая.Под вечер прибыли,Родимые, в ордуИ прямиком спешатК Ильдееву шатру.

— А что нас в шатре ждет, ты наперед предречь не можешь? — поинтересовался Сухман.

— Покуда не могу. Хотя несколько разноречивых куплетов уже заготовлено. После встречи с Ильдеем выберу какой-нибудь самый подходящий… А как твоя память, Тороп? Часом не подводит?

— Все тютелька в тютельку помню. Кое-что могу и от себя добавить, — скромно признался Тороп.

— Этого я и опасался, — с досадой молвил Добрыня. — Как раз отсебятина в таких делах и недопустима. Представляешь, что будет, если каждый переписчик начнет произвольно править Святое Писание?

— Прости, боярин. Случайно вышло. В твою песню мои слова не попадут, животом клянусь.

— Тогда спой. Вижу, что невтерпеж тебе.

— Только наперед прошу не обижаться. Злого умысла не имел, так уж слова сложились, — откашлявшись, как заправский певец, Тороп затянул порочным тенорком:

В шатре ИльдеяЭту парочку не ждали

И хорошенечкоКнутами отстегали,А для острасткиОзлобившихся пословНе пожалелиНи колодок, ни оков.

Добрыня это творение, конечно же, отверг. Причем судил весьма строго и нелицеприятно:

— Ни в склад, ни в лад. Неча вороне с соловьями тягаться. А за недозволенное стихоплетство получишь дюжину плетей. Напомнишь мне, когда в Киев вернемся.

— Горька доля подневольного человека, — пригорюнился Тороп. — И слово лишнее не молвишь, и песню душевную не споешь…

Беседу слуги и господина прервал крик черноризца Никона, выставленного в дозор:

— Скачут, скачут! К нам печенеги скачут!

Действительно, со стороны лагери приближался отряд богато разодетых стражников, каждый из которых сжимал в свободной руке развевающийся бунчук.

— С почетом едут. Словно на свадьбу вырядились, — заметил Сухман. — А уж сколько конских хвостов над ними реет, просто загляденье…

Хана Ильдея по печенежским меркам можно было назвать просвещенным правителем — как-никак, а среди двухсот его законных жен числились и гречанки, и киевлянки, и свейки, и аравитянки. В таких обстоятельствах невольно станешь полиглотом и обретешь философский взгляд на жизнь.

Послов он принял в кибитке из белого войлока, где до того вершился суд, по печенежским обычаям закончившийся немедленной расправой, о чем свидетельствовали свежие брызги крови на стенах и брошенная на видном месте плеть-семихвостка, на которой, говоря языком криминалистов, сохранились явные следы совершенных насильственных действий.

Впрочем, все это могло быть лишь инсценировкой, предназначенной для устрашения послов. Хотя устрашить чем-либо Добрыню и Сухмана было весьма проблематично, о чем Ильдей должен был знать заранее.

К этому времени богатыри уже расстались со своим оружием и прошли обряд очищения, состоявший из трех этапов — обмахивание полынным веником, обрызгивание кобыльим молоком, смешанным с кровью гадюки, и окуривание дымом (хорошо хоть, что не кизячьим).