За волной - край света

На другой день в Трехсвятительскую крепостцу пришел Тимофей Портянка.

Поход его был удачлив. Он и пушнину собрал, и столбы державные восстановил, где они были порушены, замирил индейцев побережья, но самым главным было, наверно, то, что новоземельцы знали теперь твердо, откуда для них идет беда. Баранов долго расспрашивал Тимофея и окончательно убедился, как прав был Евстрат Иванович, сказав свое «иначе не моги!». Да, надо было поспешать. Жизнь новоземельная медлить не позволяла.

Баранов, сидя в управительской избе, зубами прихватил кожицу на губе, бровями завесился. Размышлял: «Трудно будет сразу ватагу поднять на строительство крепостцы. Трудно. Здесь людей надобно оставить достаточно, и там ворочать».

Портянка поглядывал на него, ждал, что скажет новый управитель. Кильсей, тоже крайне озабоченный рассказом Тимофея, ковырял мозоль на ладони. Однако сказал, ни к кому вроде не обращаясь:

— Испанец силу наберет, и нам не устоять без новой крепостцы.

Тогда и решили, как говорил Евстрат Иванович, не откладывая готовиться к походу. Но на север Кадьяка надо было идти почти всей ватагой и необходимым для строительства скарбом. Идти и посуху и морем. Поход такой требовал тщательной подготовки. Баранов с головой окунулся в трудное это дело. Да тут Евстрат Иванович еще и еще раз настойчиво подсказал ему, что без коняг крепостцу не построить. Рук все же не хватало.

— Надо склонить коняг,— сказал старый управитель,— перенести стойбище. Пускай здесь, при Трехсвятительской, останется малая часть, а у новой крепостцы след второе стойбище заложить. Вот это бы было куда как хорошо.— Улыбнулся Баранову поощрительно.— Ты уж расстарайся,— сказал,— расстарайся.

Чувствовал он себя чуть получше. Во всяком случае, жар у него спал, раны подсыхали.

Баранов, оставив за себя в Трехсвятительской за старшего Кильсея, с Портянкой отправился в коняжское стойбище. Переговоры вести со здешними людьми было для него внове, и он надеялся, что бывалый Тимофей Портянка в том ему будет подмогой. И не ошибся.

Есть люди, что, войдя в чужой дом, с первого же шага, с первого слова чувствуют себя так, как если бы они здесь век провели, да и хозяева воспринимают их с такой доверчивостью, словно они самые близкие.

Тимофей в жилище коняжского хасхака подхватил на руки мальчонку, высоко, под сходившиеся вверху слеги, подбросил его, и заговорил так весело и просто, что и хасхак, и другие коняги, сидевшие вкруг очага, заулыбались. А Тимофей, оставив мальчонку, протянул руки к огню и начал разговор об индейцах побережья, откуда он только что вернулся.

Называл стойбища, имена старейшин, знал, сколько охотники зверя и рыбы взяли, что ждут от зимы. На побережье, прежде чем о здоровье спросить, говорили о запасе на зиму, ведь запас этот, как ничто другое, свидетельствовал — жить ли дальше или в холода голову сложить.

Коняги слушали его молча, но Баранов отметил живой интерес к словам Тимофея.

Тимофей рассказал, что мира на побережье нет. Стойбище воюет со стойбищем. Льется кровь воинов, стариков, детей. А здесь, на Кадьяке, под охраной крепостцы коняги уже не один год не знают, что такое война.

Хасхак покивал головой. Сидящие у очага единодушно подтвердили:

— Да, это так.

Лица у коняг были строги. Хасхак пальцы сжал на лежащей у него на коленях костяной дубине — знаке власти.

И тут в разговор вступил Александр Андреевич.

Войдя в хижину, Баранов увидел на лице хасхака страшный, глубокий шрам, протянувшийся от виска к подбородку, а приглядевшись к старейшинам, разглядел и на их лицах отметины. Конечно, это могли быть следы охот— перед Барановыми сидели старые охотники,— но Александр Андреевич понял, что такие тяжелые рубцы может оставить только одно живое существо — человек.

— Мы поставим крепостцу,— сказал Баранов,— которой не страшно нападение врага. Возведем высокие стены, защитим крепостцу от нападения с моря. Но нам хочется, чтобы в строительстве приняло участие стойбище. Крепостца будет копьем, которое оборонит и коняг и русских от недобрых людей.

На медно-бронзовых лицах коняг плясали отсветы костра. Рука хасхака поглаживала затейливую резьбу боевой дубины. Шрам у виска прорезался еще явственнее. Старейшины молчали. Но Баранов, не смущаясь молчанием, настойчиво продолжал разговор.

Хасхак поднял руку. Сказал:

— Мы выслушали тебя. Теперь пришло время подумать. Не торопи нас.

Он посмотрел долгим взглядом на Баранова и, отведя глаза, кивнул одному из старейшин. Тот встал гибко, по-молодому, словно морщины не бороздили его лицо, вышел их хижины. Тут же женщины внесли ярко расшитую шкуру для почетных гостей, расстелили подле очага, уставили долбленными из дерева мисками с рыбой и мясом. Все это делалось при общем молчании, ни один мускул не двигался на лицах коняг, сидящих у очага, словно они не замечали происходящего в хижине.