За волной - край света

 Издревле ломали, гнули Россию черные нашествия. Горела земля, гибли люди, рушились города. И русский человек в пламени набегов в кровь впитал и с кровью сыну, внуку передал: жить будешь, доколе стоит твоя земля. Мужик говорит: «Как мир, так и я». И его же слова: «На миру и смерть красна». Он на миру спляшет, в последнем отчаянии ворот на себе разорвет, покрасуется на миру и голову за него сложит. А мир — Россия. Вот оттого-то и кулаком по столу...

Баранов, повстречавшись с испанским капитаном, разглядел наперед, как жизнь на новых землях будет складываться и чего сулят им встречи с такими вот капитанами. Видел он, видел прищуренный глаз капитанский, жестко сжатые губы, пальцы, играющие на эфесе шпаги, и мысли его достиг.

— Он нас, Кильсей, живьем съест,— сказал управитель,— выкажи мы хотя бы и в малом слабину.

— Да-а-а,— протянул Кильсей, подумав,— похоже.

— Не похоже, а точно,— отрезал Баранов,— оттого я и жму изо всех сил. К осени непременно надо, чтобы крепостца стояла и городок был. Хоть в лепешку разбейся.

На том разговор они закончили, и Кильсей с того вечера погнал на строительстве, как и управитель, а может, и круче. В ум вошло мужику, что слабина в их деле горем может оборотиться.

Наутро начали копать тайный ход к заливу. Мужиков для такого дела выбрали надежных, но и при этом Баранов не вылазил из темного, сырого подземного хода. Работу вели при факелах, задыхаясь от дыма; чад разъедал глаза.

На третий день, спустившись в тайных ход, Александр Андреевич услышал разговор ватажников. Они не видели управителя за кривым, как колено водосточной трубы, поворотом.

— Ну, попали мы черту в зубы,— сказал первый голос.

Баранов не стал бы ждать продолжения разговора, не в его это было правилах, но у поворота, при свете факела, увидел — стойка крепления треснула, и управитель остановился, прикидывая, как ее поправить.

— Намаешься,— продолжил голос,— все одно что на барщине. А на кой хрен в этом ходе горбы ломать?

Мужик закашлялся трудно, надсадно. Чувствовалось — кашель раздирал грудь.

Баранов, подняв факел, хотел было вышагнуть из- за поворота, и тут второй голос — басистый, крутой — возразил закашлявшемуся мужику:

— Зря ты, Никифор. Тебя не силой сюда звали. Да и ход роем мы своего бережения для... Чего жаловаться? А то, что трудно? Так оно, почитай, нет работы без труда. Шаньги сладкие с приятностью только жуют.

Баранов по голосу узнал говорившего. Был это густобровый, с жесткой, что проволока, черной бородой иркутянин. «Хорошо говорит,— подумал управитель,— лучше не скажешь».

Поднял факел, вышагнул из-за поворота и, будто не слыша разговора, озабоченно сказал:

— Крепь за углом треснула,— кивнул чернобородому,— добеги до Кильсея, леса хорошего сюда мигом.

— Выдюжит крепь,— возразил тот, но Баранов настоял:

— Нет, нет,— повторил,— тут лес надо надежный. Сбегай.— Взял лопату.— Я поворочаю за тебя.

Мужик перелез через наваленные горой неподъемные камни, нырнул в темноту.

Баранов укрепил в стене факел, повернулся к расчищавшему проход мужику, спросил:

— Кашляешь? Давно это у тебя?

Тот не ответил.

— Ты вот что... Вечером ко мне зайди. Настой дам травный, отмякнет в груди.

Мужик поднял лицо и посмотрел на Баранова, но управитель уже долбил лопатой в стену. Из-под лопаты сыпалась земля, и пыль заволакивала ход, пригашая свет факела. Пламя начало мигать, гаснуть. Баранов откачнулся от стены, опустил лопату.

— Нет,— сказал,— так негоже. С такой работой к берегу не пробиться. Задохнешься.

В глубине прохода, в темноте, послышались голоса. Баранов поставил лопату к стене, взялся за факел, высветил свод. Увидел: над головой клубилась пыль. Факел чуть не погас.

Из темноты выступил Кильсей. Спросил:

— Чего тут? Андреевич, дерево даем самое лучшее.

Баранов высвечивал свод. Лицо его в неверном свете выглядело сосредоточенным.

— Андреевич,— в другой раз позвал Кильсей.

— Постой,— ответил Баранов и, только опустив факел, сказал: — Плохо дело, так не пойдет.— Показал на груду камней: — Садись.

Присели, ожидая, что скажет управитель. Пыль спускалась со свода, хрустела на зубах, ложилась на лица.

— Надо колодцы пробивать,— сказал Баранов,— они дадут воздух. Дым, пыль вытягивать будут.

Чернобородый иркутянин задрал голову, посмотрел на свод.

— Это дело,— сказал,— как мы раньше не доглядели. Сподручней будет.

— Рухнет свод,— возразил Кильсей.

— Не рухнет,— неожиданно возразил мужик со слабой грудью,— в Знаменском монастыре, в Иркутске, так же вот ход тайный рыли, и через каждые двадцать сажень продушины пробивали. Ничего, держало.

Баранов поднялся на ноги.

— Решено,— сказал,— закончив ход, отдушины завалим.— Повернулся к мужику, сказавшему о Знаменском монастыре, похвалил: — Молодца, соображаешь. А то— барщина, барщина...

Мужик понял, что управитель слышал его разговор, но промолчал.

— А вечером зайди,— сказал ему Баранов,— непременно зайди. Дам траву, полегчает,— И оборотился к Кильсею: — Поставь пяток мужиков колодцы бить. Время не ждет.