За волной - край света

— А–а–а, Евстрат Иванович, — облегченно прогудел старший из сторожевых. Был он из первых ватажников, что пришли на Кадьяк с Шелиховым. — Давай, — сказал отсыревшим на ветру голосом — подсоблю.

И, крепко ухватив управителя за руку, помог взобраться на боевую площадку.

Площадка была невелика. Здесь стояли пушка, посвечивая в просыпающемся свете утра крутым начищенным медным боком, и подзорная трубка на треноге.

— Ты, Кондратий? — одергивая полы тулупчика, узнал Деларов. — Ежели бы ведал, кто на башне, — не пришел.

Кондратий показал в улыбке зубы:

— Ничего, молодые тоже сторожки, — ответил добродушно, хотя видно было, что мужик продрог. Лицо было тёмным, губы стянуло. — Вот Осип, — он ткнул второго сторожевого в бок, — все долдонит: сюда погляди, дядя Кондратий, да сюда погляди. Глазастый.

Осип, рукавом армяка утерев лицо, промолчал.

С моря тянуло влажным, знобящим предутренним туманом. Горизонта не было видно, только серая наволочь клубилась над бухтой. Тяжко из непроглядной мути вздыхали волны. Чаек не было слышно. Еще не встали на крыло. Качались где–то на волнах серыми комками.

Деларов подошел к краю боевой площадки, оперся руками о сырое корье предела и, подавшись вперед, в который уже раз прислушался. Плечи поднял, словно еще на шаг хотел ступить ближе к морю. «Ну, — подумал с надеждой, — может, выстрел грянет из тумана и объявится галиот?» Но в ответ только ровно и безучастно рокотало море.

— Ждешь, Евстрат Иванович? — все поняв, участливо спросил Кондратий.

Деларов оглянулся через плечо.

Лицо Кондратия белело бледным пятном в тени нависавшего шатром верха башни.

— Сам по всей ночи маюсь, — сказал тот, — сейчас не придет, и ждать нечего. Шторма раскачают воду.

«Это точно, — отвернувшись, подумал Евстрат Иванович, — а как быть–то? Кокс нагрянет — чем отбиваться? Топорами?»

— Придет, — сказал сквозь зубы, — должен прийти! — и ударил кулаком по влажной лесине.

— Дай–то бог, — поддержал Кондратий, — дай–то бог.

Поежился неуютно под армяком, плечами повел,

надвинул на глаза шапку. Потянуло сырым, а мужик за ночь и так нахолодался.

Но ни в тот день, ни в другой и ни в третий галиот не пришел.

Шторма все ближе и ближе подступали к Кадьяку.

Остров, окруженный белой, пенной прибойной волной, горбился над океаном черной громадой. Иззубренные утесами берега стыли на ветру и, казалось, сами ждали и выглядывали паруса в туманной дали.

* * *

Ивана Ларионовича Голикова принимал вновь назначенный иркутским и колыванским губернатором генерал Пиль. Голиков знал: от этой встречи многое будет зависеть в делах кампании, и шибко волновался. Да и было от чего волноваться. Разное говорили о кампании. Год–два назад завидовали. Не тут, так там можно было услышать: «Ишь как шагают. О кампании уже и в Питербурхе известно. Царица и шпаги и медали выдала. Широко, широко заводят купцы».

Ныне разговоры были иные. И зверя–де на островах выбили, и меха сбывать негде, и народ–де засомневался и к земле Америке идти не хочет. Все сходилось к одному: были, были времена хорошие у кампании, да прошли. Отпел соловей. Отцвела черемуха. И доброхоты, словно сговорившись, и предупреждали, и предостерегали, и удерживали: «Мил человек, Иван Ларионович, да мы тебе добра желаем. Брось, брось, не туда тянешь». Да еще с состраданием, с жалостью в голосе: «Вовсе пропадешь». А вслед с недоброй усмешкой: «Спекся Голиков!»

И эдак довольно советчик дремучую бороду разгребет. Нет, доброта пока не про людей писана.

Более другого говорили, что в Питербурхе на Северо — Восточную кампанию теперь, не в пример прошлому, смотрят косо и никому–де она не нужна. Так, прыгает Гришка Шелихов, да вот Голикова за собой тянет. А тот, по недомыслию конечно, тащится за ним.

«А к чему, — спросит иной, — дело–то, дело в разор пришло. Тележка под горку покатилась. Да–а–а…»

Говорили вслух, не таясь. А в коммерции такое плохо. Ох как плохо — что девке ворота дегтем вымазать. Кто пойдет к купцу, имя которого по углам треплют. «Знать, — скажут, — товарец у него с гнильцой. Народ брехать не станет, что язык–то попусту ломать?»

Иван Ларионович все это, конечно, слышал.

Раньше–то, на его характер, ежели бы слово сказали поперек компании? Ну… Закричал, ногами затопал. А теперь молчал. Болело у него сердце, нет ли — неведомо. Молчал, и все. Не возражал, нет — а так: послушает иного доброхота, и в сторону. Может, думал: «Молва что волна — накатится да уйдет». Может, по–иному как соображал. Кто знает? Приметно было только, что после таких разговоров глаза у него нехорошо вспыхивали. Лицо темнело.