За волшебной дверью

Вообще говоря, я бы поместил эту стоящую особняком описательную главу в самом начале „Очерков“. Однако она оказалась совсем в другом месте. „История“ Маколея в целом, как мне представляется, не достигает уровня его коротких статей. Нельзя не почувствовать, что это блестящий образец какого-то особого выступления ревностного вига и что противная сторона может высказать больше того, чем здесь было приведено. Без сомнения, некоторые из „Очерков“ в чем-то несут на себе печать ограниченности политических и религиозных взглядов автора. Лучшие же из них — те, где Маколей непосредственно вступает на широкие просторы литературы и философии. Джонсон, Уол-пол, мадам д'Арбле, Аддисон, два замечательных англичанина, действовавших в Индии, Роберт Клайв и Уоррен Гастингс, — все это и мои любимцы. Очерк о Фридрихе Великом также, безусловно, должен быть в первом ряду. Лишь одну вещь я предпочел бы исключить. Это дьявольски умную критику в адрес Роберта Монтгомери. Хотелось бы думать, что сердце у Маколея достаточно доброе, а душа нежная, чтобы столь ожесточенно набрасываться на писателя. Плохое произведение канет в неизвестность по причине собственных тяжких недостатков. Поэтому нет необходимости нападать на его автора с таким рвением. О Маколее можно было бы думать куда лучше, не будь он в этом случае столь беспощаден.

Не знаю почему, но разговор о Маколее всегда заставляет меня вспомнить Вальтера Скотта. Его книги с потускневшими корешками оливкового цвета, как вы видите, занимают целую полку. Вероятно, оба писателя не только имели на меня огромное влияние, но и вызывали во мне большое восхищение. А возможно, истинное сходство умов и характеров этих двух людей, Маколея и Скотта, послужило причиной моих мыслей. Вы говорите, что такого сходства не находите? Но вспомните „Песни шотландской границы“ Скотта и „Песни Древнего Рима“ Маколея. Механизмы должны быть подобны, чтобы результаты оказались столь схожи. Каждый из этих писателей был тем единственным человеком, который, возможно, сумел бы создать стихотворение другого. Какая любовь ко всему, что отмечено печатью мужества, благородства и доблести! Как просто и с какой силой они написаны! Однако находятся люди, на которых ни сила, ни простота не действуют. Они полагают, что пока произведение не будет „темным“, оно останется поверхностным. Но как часто бурлит неглубокий поток, а глубокий бывает прозрачным. Вы, конечно, помните неумную критику Мэтью Арнольда по поводу чудесных „Песен“ Маколея, когда Арнольд вопрошает: „Да разве это поэзия?“ после того, как приводит следующие строки:

И дано ль погибнуть краше,Чем средь полчища врагов Назащите древних башен И

святынь своих богов?[1]

Пытаясь доказать, что Маколей не обладал чувством поэзии, Арнольд фактически демонстрирует, что сам лишен понимания драматизма. Смелость идеи, высказанной Маколеем, и его язык — вот, очевидно, что вызвало раздражение Арнольда. Но именно в этом и заключается истинная заслуга писателя! Маколей прибегает здесь к ясным и выразительным словам, с которыми простой солдат обращается к двум своим товарищам, чтобы те помогли ему в доблестном деле. Всякие высокопарные сантименты были бы здесь абсолютно неуместны. Эти строки, я думаю, взятые в контексте, являют собой образец замечательной песенной поэзии и обладают достоинствами и чувством драматизма, которые должны быть присущи поэту, сочиняющему песни. Приведенное выше мнение Арнольда поколебало мою веру в его суждения. И все же многое мы могли бы простить человеку, написавшему такие строки:

Залп еще — и в бездну кану…Но твердыни Зла падут Инизвергшие тирана Ратный

подвиг мой почтут.[2]

Неплохие слова, чтобы обрисовать жизненное кредо человека.

Одна из вещей, которую человечество еще не осознало, — это значение благородных воодушевляющих слов… Когда вам потребуется какая-нибудь замечательная фраза о мужестве или патриотизме… Тогда вы сможете найти целый букет таких фраз в песнях Маколея. Мне посчастливилось выучить наизусть песнь „Гораций“ еще в детстве. Она запечатлелась в моем восприимчивом уме, так что даже теперь я могу почти всю ее продекламировать наизусть. Гольдсмит говорил, что в разговоре с другим человеком он ведет себя подобно тому, у кого в банке тысяча фунтов, но он не может состязаться с тем, у кого сейчас есть полшиллинга в кармане. Поэтому песнь, запомнившаяся вам, означает гораздо больше, чем книги, которые ждут, чтобы на них сослались. Однако теперь я попрошу вас взглянуть на книги с корешками оливкового цвета. Это мое издание Вальтера Скотта. Но вам, я уверен, следует чуть отдохнуть, прежде чем я осмелюсь приступить к разговору об этих книгах.