За закрытой дверью. Записки врача-венеролога

— Всем мазала, и йодом, и борной, — сказала взволнованно и тревожно женщина, — а не проходит ссадина. Теперь сыпь появилась. Как бы дурного чего не вышло. Я и боюсь, доктор, не разогнала ли я болезнь по телу.

Она говорила невпопад скачущими непослушно губами, и я словно видел, как трепыхается и замирает сердце, охваченное ужасом невозможного предположения. Тогда я начал подыскивать слова, чтобы избегнут как-нибудь самого точного слова.

Когда она поняла, что у ребенка сифилис, лицо ее приняло то именно выражение, которое показало, что чудовище, которого она ждала, наконец, прыгнуло на нее. Губы ее уже не шевелились, а лицо серело и застыло. На диванчике около нее, забавляясь краем одеяльца, маленький человечек произносил что-то на Своем никому не понятном языке, должно быть, что-то очень смешное, чему он сам беспрестанно морщился в улыбке, разбегавшейся по бесчисленным ямочкам.

Потом она плакала, а я ее успокаивал.

— Мы его вылечим, и он будет здоров, ваш бутуз. У детей лечение очень легко проходит, — говорил я ей, — это самые аккуратные пациенты. Следите за собой, чтобы и вы не заразились, и никто другой. А ваш мальчуган поправится, я надеюсь, без всяких последствий.

И так как при этом горе, которое не скрывалось и которое было так огромно, всякие слова казались фальшивыми, я только ласково погладил ее плечо, вздрагивавшее от рыданий.

— Мы его вылечим, — говорил я, — вы сами это увидите. Он ни чем не будет отличаться от ваших других детей, которые у вас будут.

Тогда она опустилась рядом с крошечным человечком, продолжавшим себе рассказывать что-то очень смешное, и простонала сквозь неуемные слезы:

— О, у меня больше не будет детей. Это мой единственный.

Оказалось, что она перенесла несколько месяцев тому назад операцию по поводу внематочной беременности, во время которой перевязкой труб пришлось ее сделать стерильной.

Постепенно слезы иссякли, она овладела собой. Я расспрашивал ее, чтобы узнать источник заражения. Молодая женщина рассказала мне, что она служит машинисткой, муж — счетовод, и, когда они уходят на работу, ребенок остается с няней. Больше к нему никто не прикасается.

— А вашу няню вы показывали в консультации или врачу? — спросил я.

Она отрицательно покачала головой, низко опущенной и спрятанной в мокрый от слез платок.

— Мне ее рекомендовали знакомые, как приехавшую недавно из деревни. Я даже не подумала, не могла предположить, если вы ее подозреваете, — глухо произнесла она.

На другой день эта женщина привела белокурую двадцатилетнюю эстонку. Даже беглого осмотра было достаточно, чтобы обнаружить заразительность няни. Когда она раскрыла широко рот, то и на десне и на слизистой щеки показались желтовато-тусклые язвочки папул. Все стало ясным. Этим ртом няня целовала дитя.

И эстонка и ребенок лечились у меня. Сама же мать и ее муж и бабушка, жившая с ними, подверглись длительной обсервации. К счастью, больше никто не заболел.

В продолжение трех лет, в течение того времени, что я наблюдаю мать и ребенка, я не видел улыбки у этой женщины, пришедшей такой молодой и постаревшей буквально на моих глазах. Несмотря на все мои беседы, на обнадеживающий тон моих слов, на прекрасное состояние своего мальчугана, она ходит как бы согбенная под тяжестью удара. И чувствуется, что ни днем, ни ночью она не может вынести себе прощенья и казнится мыслью, что своевременно получасовая консультация в Пункте Охраны Детства и Материнства могла бы отвести от ее существования столько страданий и горя.

Единичен ли этот случай материнского упущения? Исключительно ли оно? Затейливое ли здесь стечение обстоятельств?

К сожалению, нет. Можно было бы написать — и писать — толстые книги о легкомысленности или невежестве, роковых в семье. И на каждом шагу натыкаешься на эти образцы непонимания, неосмотрительности, темноты человеческой, А расплачиваться приходится за эти наши грехи, личные или социальные, вольные или невольные, самым драгоценным — нашим детским фондом.

Как-то во время приема я услышал по ту сторону двери шум голосов, потом поднялся спор, сейчас же стихший, а затем сразу заплакали вразнобой два детских голоса. Потом умолкли и они. И в кабинет спустя минуту вошла женщина с уставшим и сердитым лицом.

— Ну и народ, — недовольно сказала она на ходу. — Очередь, очередь. Видят же, что с ребятами, должны пропустить, а не требовать очередь.

На руках она держала девочку двухлетку, а за подол цеплялись, толкаясь друг о друга, мальчик и девочка с измазанными от непросохших еще слез щеками. Оторвавшись от них, мать пересадила ребенка с руки на диван.

— Заболело дите, — сказала она глуховатым и резким в то же время голосом, раздевая малютку. — Материя у нее идет, гражданин доктор.

Мальчик и девочка подошли и опять уцепились за юбку матери.

— Да стойте вы, окаянные, около стенки. — прикрикнула она на них. — Дома от вас спокою нет, и здесь вяжетесь. Вот посмотрите, доктор, — сказала она мне, — какая болезнь у ребенка.