За землю русскую. Век XIII

   — Князь, погинули!.. Сила нечеловеческая!.. Сейчас потопчут! Будем помирать, князь!.. Ох, окаянные, ох, проклятые, что творят!.. Господи, пошто ты им попускаешь!.. — в скорбном ужасе от всего, что открывалось его глазам на подступах к бору, где стоял великокняжеский стяг, воскликнул престарелый воевода Жидислав.

Андрей Ярославич промолчал. Да и что было сказать? Те отдельные, ещё сопротивлявшиеся татарам, ощетинившиеся сталью рогатин, копий, мечей, островки русских, что раскиданы были там и сям по луговине Клязьмы, — они столь же мало могли задержать чудовищный навал с тысячной ордынской конницы, как десяток кольев, вбитых я морской берег, могут задержать накат океана...

Татары как бы стирали с земли один островок сопротивленья за другим. Разрозненные конные отряды русских отчаянно пробивались к бору, на опушке которого разленилась отце великокняжеская хоругвь.

Значит, верили ещё, что там, под рукой верховного поведя, есть какая-то сила, прибережённая на последний час, способная ринуться на выручку! А уж не было — ни у князя, ни у воеводы Жидислава — после окруженья и гибели засадного войска — никого, кроме только сотни заонежских да вологодских стрелков, рассаженных на деревьях опушки, да остатков юной дружины, да ещё всех тех, кто успел прибиться, с разных сторон, к великокняжескому стягу.

Андрей Ярославич опустил голову.

   — Ну, Жидислав Андреевич, — обратился он к воеводе, — давай простимся перед смертью!

   — Простимся, князь! — отвечал воевода.

И, приобняв друг друга о плечи, они троекратно облобызались последним смертным лобзаньем.

   — А теперь!.. — вдруг воскликнул Андрей Ярославич, — и как бы пламенем некой бесшабашности обнялося вдруг его смуглое резкое лицо. — А теперь!..

И князь уже выхватил свистнувшую о ножны саблю.

Но на мгновенье замедлился. Снова оборотился к воеводе, глянув через плечо. Во взгляде его была мольба, исполненная лютой тоски.

   — Жидислав Андреевич!.. Последней моё княжое слово, — тихо проговорил он. — Спасай княгиню... буде ещё возможно.

И князь тронул шпорой коня.

   — За мной!.. — крикнул он, вставая на стременах.

Но ему не дали опуститься снова в седло. По мановению Жидислава двое конных телохранителей, обскакав с двух сторон князя Андрея, заградили дорогу его коню. Два других дюжих ратника вынули князя из седла, словно мальчика. Стремительно приняв его на руки, они окутали его огромным плащом — так, что он и пошевельнуться не мог, и, один — за плечи, другой — под колена, быстро понесли его к неглубокой, укрытой в кустах лощинке, где в нетерпенье, обрывая листву, всхрапывала и отфыркивалась от наутов рыжая тройка, впряжённая в простую, на добрых стальных осях, телегу. Неширокая, она заполнена была вся, вплоть до грядок, свежим сеном, поверх которого брошены были ковры.

Обо всём этом, ещё до ратного сбора, жалеючи юную княгиню и не ожидая доброго конца, позаботился тайно воевода Жидислав.

Дубравка, жалкая, согбенная, смотрящая угрюмо в землю, была уже здесь, на телеге. В своём мужском одеянье она сидела, как сидят простолюдины, опустя ноги с тележной грядки.

Она даже не оборотилась, когда Андрея, уставшего угрожать, ругаться и барахтаться, почти кинули позади неё на телегу. Двое принёсших его ратников вспрыгнули на грядки телеги: один — о головах, другой — в ногах князя, удерживая его; третий взметнулся на передок телеги — править лошадьми, — и рыжая тройка рванула, низвергаясь в лощину, и понеслась вдоль её, круша и подминая кустарник и мелкий березняк, будто полынь.

   — Хотя бы он зацепился за небо! — кричал Чаган. — Сорвите мне его и оттуда! Дайте мне его, этого злокозненного раба, именующего себя великим князем!

Шатры Чагана вновь были разбиты на прежнем месте. Неврюй и Чаган стали на костях! Уже прирезан был последний раненый русский воин. Уже шестая корзина, в которые жёны татар у себя, в кочевьях, собирают аргал — сухой помёт для костров, — уже шестая такая корзина стояла у входа в шатёр Неврюя, до краёв полная ушами, отрезанными у трупов. Голова Жидислава, в отдельном просмолённом мешке, ибо её предстояло отослать к Батыю, вернее — к Берке, валялась поодаль шатра. Страж придверья, изнемогающий от жары, лениво отгонял от неё голодных монгольских собак.

Нашествие самого Батыя, тринадцать лет тому назад, но было столь опустошительным и кровавым, как нашествие Неврюя, Алабуги и Укитьи.

Глади мир сожжён был почти что до основанья. Дворцы разрушены, Храмы осквернены. Люди укрылись в лесах...

Но татары проходили насквозь владимирские и мещёрские леса, сперва обложив намеченное место многовёрстной перекидной облавой, и вырезывали пойманных, оставляя на угон только нужных для них ремесленников да молодых русских женщин, о которых недаром же возглашали татарские поэты, что жёны русских — это как бы розы, брошенные на снег...

...Получив повеленьем Сартака, вслед за известием о восстании Андрея, ярлык на великое княженье Владимирское и золотую пайцзу от Менгу, данную ему через того же Сартака, — Александр Ярославич мчался, кровавя шпоры, губя без жалости сменных коней, к себе, на Владимирщину.