За землю Русскую

— Не опасен для апостолической церкви, но не для Швеции и нашего короля. Разве не пришлось бы делить с меченосцами плоды наших трудов? Мы первыми ступили на землю русов. Новгород и князь новгородский не смогут остановить нас. Я не противу союза с меченосцами, святой отец, но то, что повергнется нами, должно принадлежать нам.

— Клянусь четками апостола Петра, государь, я не хочу, чтобы войско христианнейшего короля, да хранит его бог, несло труды на пользу Ордена или дружественного нам короля датского, — подняв к небу глаза, произнес отец Биорн. — Довольно того, что меченосцы станут угрожать русам.

— И за то назовут свою долю, — невозмутимо прозвучал ответ Биргера. — Меч шведов не нуждается в помощи… Пленного руса, — Биргер неожиданно переменил разговор, — который схвачен вчера в лесах, отдаю тебе, святой отец. Пусть этот дикарь станет первым в здешней земле, познавшим свет истинной веры.

— Благословит бог ваше доброе сердце, государь!

Покинув шатер правителя, отец Биорн облегченно вздохнул. Ветер, который все еще дул с протоки, был сегодня теплее и тише; облака рассеялись, образовав в небе рваные голубые просветы, предвещая тем близость ясных солнечных дней.

Глава 20

Перед походом

Княгиня Прасковья Брячиславовна носила последние дни. Беременность изменила ее. Княгиня подурнела. На щеках исчезли красившие их круглые ямочки, губы поблекли, под ввалившимися глазами и на верхней губе рыжими неровными пятнами обозначились густые тени. Все это придавало озабоченную выразительность и какую-то непривычную строгость ее похудевшему лицу.

Прасковье Брячиславовне исполнилось восемнадцать лет. Почувствовав, что понесла, она испугалась. Но постепенно, по мере того как приближались роды, в молодой княгине просыпалась женщина. Все полнее, ощутимее переживала она радость первого материнства, когда и стыдно того, что есть, и гордость переполняет сердце. Любовь к мужу полно и неотделимо слилась в ней с любовью к тому, не появившемуся на свет существу, которое носит она и ради которого готова принять муки и счастье материнства.

Редко-редко Прасковья Брячиславовна показывалась теперь из терема. Она стала осторожней, оберегалась резких движений, всего, что могло испугать ее. Александр, появляясь в тереме, обнимал ее, целовал в губы… Лишь в одном изменился: обнимая, не поднимал на руках, не кружил, как прежде, по горнице.

Княгиня смущалась, краснела от стыда. Радость ли князю видеть ее — тяжелую, в широком летнике, нерасторопную…

Как ни оберегала Евпраксеюшка молодую княгиню от всего, что могло бы ее потревожить, но беспокойные вести с Ладоги не миновали терема. Терялась мамка: чей язык в хоромах болтлив? Она сердито ворчала, когда княгиня просила открыть ей правду.

— Что я скажу тебе, осударыня? — нахохлясь и отводя в сторону глаза, твердила она. — Знаю столько, сколько и ты… Память у меня разбило.

— Всегда так-то: как не хочешь молвить, так у тебя и памяти нет.

Для Евпраксеюшки княгиня — дитё малое. Какою была в Полоцке, в девичьем тереме, такой и осталась.

Вечер скоро. Бывало, об эту пору дружинники песни играли, забавами тешились, а сегодня — ни песен игровых, ни забав. «Неужто поход?» — думает княгиня. Тревожнее начинает биться у нее сердце. Ждала Александра — не пришел. Будь она не тяжелой — не горевала бы, не тревожилась. А тут как останется она одна в тереме?

Страшно Прасковье Брячиславовне. Разлилась бы слезами горючими, да стыдно. И Евпраксеюшка — увидит слезы на глазах — пристанет. «Опомнись, осударыня! — скажет. — Глупой бабе впору реветь ничего-то нёвидя, а ты княгиня».

В сумерках уже, когда Прасковья Брячиславовна перестала ждать мужа, Александр, шумно хлопнув дверью, вбежал в светлицу. Княгиня ожидала увидеть тревогу на его лице, а он весел, как всегда; кафтан на нем в пыли, лицо потемнело от загара, глаза искрятся так, словно совершил он что-то такое, что должно радовать и его, и весь княжий двор.

— Прости, лада, опоздал, не навестил днем, — заговорил он, обнимая княгиню. — Дел много нынче… А ты? О чем грустишь? Печаль вижу в глазах твоих.

— Не спрашивай! — княгиня, как бы ища защиты от грозящей ей нежданной беды, прижалась к Александру. — Страшно мне.

— А ты не страшись! Хочу, чтобы ты дала мне сына, чтобы рос он сильным и смелым, достойным своего имени.

— Не о том я, — княгиня отстранилась от Александра. — Не о себе… Идешь ты в поход с полками.

— Я — князь, Параша, — поняв горе княгини и положив руки на плечи ей, сказал Александр. — Неужто хочешь, чтобы я сидел в тереме, когда враг идет на Русь?

— Нет, — закраснев, княгиня опустила глаза. — Останусь я… Одна.

Она не вытерпела, на глазах у нее снова показались слезы. Припав к мужу, она стояла так, пряча лицо на его груди.

Евпраксеюшка всплакнула. Князь покинул терем, но простое и ясное ощущение жизни, которое принес он, не исчезло. На губах у княгини показалась улыбка — она выдавала и смущение, и радость.