За землю Русскую

— Воеводе Ратмиру не впервой боем решать споры, — промолвил Федор Данилович. Голос его звучал спокойно и рассудительно. — О том не подумать ли, в чем ныне силу обрели вотчинники? — продолжал он. — Дома их сила или за рубежом ищут ее? И ты, Александр Ярославич, и воевода Ратмир, не забыли, чай, старого посадника Бориса Нигоцевича? Звал он когда-то Новгород противу князя, да шею сломал. Тем живот спас, что бежал в Ригу, под защиту епискупов и лыцарей. Спрашивал я позагодь ливонского магистра, как гостил он в Новгороде, почто дали приют Нигоцевичу? Почто лыцари и епискуп оказали дружбу изменнику-перевету? Магистр ответил: перед епискупом рижским и перед лыцарством не виноват Нигоцевич; приют ему оказан не по дружбе, а из милости; оказывать-де помощь нуждающимся в ней учит римская церковь.

— Ложь! — не утерпев, воскликнул Александр. — Союзника обрели себе ливонцы в Борисе Нигоцевиче.

— Под Медвежьей головой Владимирко псковский с переветами под лыцарским стягом стоял противу русичей, — напомнил Ратмир.

— Истинно, — подтвердил Федор Данилович. — Начнут поход ливонские меченосцы, не диво будет, если воевода Ратмир встретится в поле с Нигоцевичем, как с врагом. Кто начал с измены — изменой и кончит. Верхние боляре на Новгороде не отреклись от Нигоцевича. Поклоном от него кланялся магистр владыке и болярам. И ныне не угасли надежды верхних на епискупов латинских и на лыцарей. Бывало так-то, Александр Ярославич. В Галицкой Руси вотчинное болярство в дружбе с угорцами билось против князя Романа. Ты, княже, силен в Новгороде дружиной своей, страхом вотчинников перед полками суздальскими, потому и не люб.

— Довольно, болярин! — Не в силах сдержать гнев, Александр вскочил с лавки, вышел вперед и остановился рядом с боярином Федором. — Ищут нам гибели вотчинники…

— Владычный болярин Якун Лизута молвил о тебе, велел звать на княжение Мстислава.

— Его ли слово стало словом вече? Ждать ли нам, пока скажет Новгород — уходи!

— Не скажет, не услышим того, княже. Вели лучше накрепко затворить ворота на княжем дворе, — посоветовал Ратмир.

— Не время биться, Ратмир. — Александр помолчал, решая, как ему поступить. — Сделаем так, как делывал батюшка: выступим на Торжок, сядем там, остановим обозы с хлебом. Не Новгород будет тогда писать нам договорные грамоты на княжение, сами напишем грамоты Новгороду. Вели готовить поход!

— К чему спешить, княже, повременим, — возразил Ратмир.

— Нет. Хочет Новгород распри, пусть возьмет распрю.

— Верхние боляре ищут распри, а не Новгород, — не согласился Ратмир. — Набат был на Софийской стороне, а на Торговой — ни Славненский, ни Плотницкий концы не сказали слова.

— Выступим, — упрямился Александр.

— Молвил ты, княже, что не время биться, — вмешался Федор Данилович. — И я молвлю — не время. Нынче о распре речь, а завтра Новгород за тебя скажет слово. Уйти легко, а как будет твоя дружина в Торжке, свей да лыцари безнаказанно войдут в Новгород… Что тогда скажет великий князь Ярослав? Чаю, не похвалит за то, что без боя пустили врагов на Русь?

— Мудро слово болярина Федора, Александр Ярославич, — поддержал Ратмир Даниловича. — Опала твоя Новгороду — меньшим людям обида. Не станет хлеба, не вотчинники изведают беды. Вели-ко лучше подавать коней, чернец Макарий давно ждет тебя. Данилович скажет слово в совете господ, решим спор где страхом, где миром.

Глава 7

Тихое утро у омута

Палаты иконописи и учительная в Нередицком монастыре, списание псалтыри с изображениями поглощали у чернеца Макария все время. По вечерам, при желтоватом свете жирника, Макарий подолгу сидел, склонясь над пергаменами. Так было и в эту ночь. Над бором играли первые блики утренней зари, когда он оторвался от пергаменов, обтер досуха чернила на тонкой тростниковой каламе[33]

, которой писал, отложил ее.

— Время ко сну. Утро близко.

Не снимая одежд, Макарий прилег на доски, покрытые войлоком, служившие ему постелью.

С первым солнечным лучом, заглянувшим в горницу, Макарий проснулся. В открытый волок оконницы лился утренний холодок; в горнице было свежо и знобко. Макарий плотнее запахнул одежду, полежал так, но скоро, страшась поддаться соблазну сна, вскочил с жесткого ложа и, не задерживаясь в горнице, вышел наружу.

Утро было чудесно. Холм, на котором высится монастырь, бор у реки — все кругом горит и сверкает в искрящемся блеске солнца. Где-то высоко-высоко, в светлой голубизне неба, звенит жаворонок. От ворот монастыря тянется дорожка к бору. Склон холма, в сторону от нее, зарос мелким леском. Березы, черемуха, ольшаник, спутанные паутиной жимолости и желтой акации, разрослись так плотно, что зеленая стена их кажется непроходимой.