Забереги

И каково же было удивление мяксинцев, когда после метели, ясным и тихим утром, с дровушками спустилась на лед человеческая фигура. По сгорбленной спине, по шатающейся походке, по бесцветной одежде можно было безошибочно определить: тень войны, беженская… Вот только мужчина или женщина — судить мудрено. Что-то на голове накутано, какой-то балахон на плечах, какие-то обмотанные портянками опорки — с миру по нитке собирала эта серая тень, прежде чем вышла на лед. Она помоталась у берега, пооглядывалась, похлопала себя по бокам, как делают путники перед дальней дорогой, и направилась за море. И по тому, с какой лихой уверенностью пустилась в путь, люди признали в ней само провидение. Сотни глаз следили из окошек, кое-кто уже выскакивал во двор, кое-кто уже одевался, подпоясывался потуже и хватал дровушки — туда, туда, за спасительной тенью. В одном дворе сказали: «Рыба!»; в другом уже двое-трое зашептались, глотая голодную слюну: «Рыба, слышите?» На улицу полезли люди, один за другим, все увереннее и беспокойнее: «Не околевать же, там рыба есть!» И вот за первой удаляющейся тенью скользнула на лед другая, боясь отстать и потеряться, заспешила, закулдыбала следом, зачем-то прихватив валявшуюся на дворе лопату. Еще несколько человек, как сговорившись, попарно спустились вниз, потряслись по уже проторенной дорожке, рассыпая за собой калеными углями тревогу: «Там рыба! Рыбные склады! А нас голодом морят!» И уже не по двое, а ватажками, прихватив кто кол, кто железяку какую, торопились искатели весеннего счастья. Утренняя бессонница подняла Мяксу, в шею вытолкала на улицу, закружила какие-то страшные, завораживающие слова: «Если подобру не дают, так поздорову надо взять!» Ошалело носились собаки, следом напрашивались; их вначале гнали прочь, а потом кто-то мудрый решил: с собаками-то посмелее. И собаки стали частью толпы, обраставшей со всех сторон, как серый весенний ком. Суматошно скатившись с мяксинских нагорий, он забуксовал было в глубоком снегу, но общими усилиями его поднажали, вытолкали на чистень; гулко покатился дальше, тяжко, так что временами ухал матерый зимний лед. Уж и сотня, и другая серых комочков пристала к его ропчущей сердцевине; ни лиц, ни глаз, ни возраста, ни пола, только однообразный утробный вздох: «Ры-ыба…» Катилось по льду моря какое-то допотопное чудище, искало своего места под солнцем. А солнца не было, хотя с утра оно и попыталось пробиться сквозь неплотный весенний туман; устыдилось чего-то ярило, так и не решилось предстать пред глаза людей, которые все равно ничего не видели. Слепое чудище шло само не зная куда.

Но вот где-то прорезались его глаза, сверкнули голодным блеском: «В церкви, ироды, попрятали!» Распахнулись одновременно десятки других глаз, воочию предстала перед ними белая дальняя колокольня. И вся толпа, единым многоногим чудищем, свернула туда, словно ее притягивал еле заметный на фоне серенького неба крестик. Живое вело себя как живое, переливалось от края до края своей оболочки, менялось местами, путалось, снова притягивалось к какому-то связующему центру, многоного топало и распаренно дышало в тихом, но безостановочном ритме. Чем ближе подходило, подползало, подкатывалось оно к церкви, тем жарче становился ропот: «Вон где всю еду попрятали!..» Уверенность в том, что здесь наконец-то можно вдоволь поесть, росла еще быстрее, чем вырастала перед глазами изо льда белокаменная заиндевелая хоромина. Чудом было уже то, что церковь стоит в море; чудо охраняли от сглазу каменные стены, и потому было оно особенно притягательным. При сереньком утреннем свете толпа накатывалась по льду прямо на эти стены…

9

На торопливых крыльях летела Марыся к церкви, бросив и дровушки с дровами. Ее поразило и не оставляло наплывавшее с того берега видение: громадная толпа расплывалась в ледяном мареве, серая, молчаливая и какая-то страшная. Марыся протерла глаза, думая, что мерещится, но толпа не исчезла, наоборот, стала больше, выше, быстрее подвигалась к церкви. Она постояла в изумлении и растерянности у дверей и бросилась в жилой придел:

— Ой, што там робится! Люди нейкие идуть, ой, чуе сэрца, злодии!..

Крик ее заполошный услышала выходившая из дверей Айно, выскочила тоже на лед, пристально, из-под ладони, пригляделась к неясно еще видневшейся толпе.

— У них на плечах палки… или ружья… Ома муа!

Марьяша уже лошадь из других дверей выводила, круто заплясала с ней в поводу, разворачиваясь в ту же сторону, к Мяксе. Наконец и она своими слезящимися на ветру глазами, уже с более близкого расстояния, рассмотрела выплывавших из туманной мглы людей.

— Да они как на гулянку, с кольем! Что же это такое деется-то?!

Видно, что постарше была Марьяша, поопытнее — плясавшую при крутых ее разворотах на скользком льду лошадь обратно потащила, тяжелую дверь изнутри закрыла и, слышно было, задвинула засов. Вихрем пронеслась она по церкви, посеяла там сумятицу среди спящих рыбарей и уже из жилого придела замахала им, Айно и Марысе, оторопело глазевшим на близкую толпу:

— Стоять там будете, пока по башке не стукнут, да?