Забереги

От великой обиды, что ее гнев притушили на самом жарком месте, Барбушиха вспыхнула заново. Коля плеснул водицей, но до жару не достал, разве что сбил верхний пепел. Уж ему-то, мерину седому, следовало знать: не кропи огонь божьей росой, толку не будет. Или хлещи ведрами, или сразу же отступись. А Коля ни то ни се, пырснул немного на Барбушиху — да и за цигарку взялся. А Барбушиха — не сырая осина, она сосна подсохшая, смоляная, она как полыхнет ему же в лицо:

— Бочка ты без затычки! Тебе-то откуда знать, похвальное это или не похвальное дело?

— Но-но, — попробовал Коля заслониться левой рукой от полыхнувшего огня, но огонь уже набрал силу. Коля только нос прикрыл, а бороденку ему тут же и подсекло. Он силился приподнять голову, но вырваться у Барбушихи можно было не иначе как поплатившись волосьем. Он смирился, сипло захныкал: — Но, баба, полегше, баба…

Барбушихе того лишь и надо — крикуна-соперника унять. Она оставила Колю — и опять к Алексеихе:

— Девок вам подавай! А парней? Парней куда? На кобелей растить?

— Да какие парни, какие? — И сама Алексеиха попятилась за стол, как за ограду, забилась. — Пива еще не пробовали, девок не мяли. Во-он несмышленыши, — кивнула она на Марьяшиных Володю и Митю, которые стыдливо отбивались от Барбушат. — Им-то и придется в первую голову в лес идти. Возчиками-то кого? Это ж на станцию катать, иной раз и с ночевкой. Детных женок нельзя посылать, ребятишек надо. Коней-то, однако, для такого дела дадут, на наших не вывезти. А возчиков не дадут, не ждите. Ведь по телефону сказано, чего кричать напраслину?

Теперь пришло время взвыть Марьяше: у нее старшие, близнята, уже по шестнадцатому году, ясное дело, не усидят дома. Она и взвыла — она на Барбушиху:

— Твои коровы нагульные пупы надорвут? А моих ветром шатает, так в лес их? В лес-то и мужик не всякий ходил. В лес-то на хлебушке идти надо!

— Хлеба обещают, — выложила Алексеиха то, что берегла как приманку.

Стали судить-рядить. И по всему выходило, что обманывать нет никакого резону. Это не на колхозной работе — на пустой картошке не выедешь. В лесу и лошадь хоть немножко надо овсом прикармливать, иначе не вытащит она на дорогу тяжеленные хлысты, да и по дороге до станции не дойдет. Нет, хлебушко будет, должен быть… И когда так сообразили, мягче стали голоса, уступчивее. Ведь если это у Марьяши двое уйдут, кормить-то останется только троих. Да и у Домны — самой приварок, а ее доля — детишкам… Они с Марьяшей зашушукались, со всех сторон обминая, как зимний стожок, эту новость.

Именно им-то, товаркам надежным, и кивнула Алексеиха, уже в полной уверенности договорив:

— Списки составлю, тогда и обойду вас всех. Завтра утре надо передать, кто в лес пойдет. Там по этим спискам довольствие должны выписать.

Разошлись по своим нарядам, а разговоры все о том же — о лесе, об окопах. Было с кем и поговорить — Домне выпало опять возить сено с Марьяшей, только уже на двух возах, чтобы запас сделать. Вторым возчиком Алексеиха занарядила Колю — ясное дело, в надежде, что воз ему наметают бабы. Домна с Марьяшей поругались, но поехали: куда денешься? Собирались было на дровнях, да побоялись, телеги опять запрягли. Коля тащился позади, разговорам их не мешал. А разговоры тихие, простые — на два досужих в дороге голоса:

— Ребята мои пойдут, дак и я пойду в лес. Все догляд будет. Да и пайка лишняя.

— Ой, Марьяша! А малолетки как?

— Сами поедят, было бы чего. Накажу кому из старух присмотреть.

— А я дак и не знаю… У меня и Юрка-то дитё горькое.

— Чего знать? Записывайся. Тоже пайка. Беженка за ребятней посмотрит, не барыня.

— Какая барыня! Ни свет ни заря в район ускакала.

— Ага, послушалась моего совета.

— Како-ой совет. Сама собралась, сама убежала. Ой, боюсь…

— Чего охать-то? Раз сама сообразила, так с понятием девка. Доплывет. Лодки еще с Верети ходят, возьмет кто-нибудь.