Дедуля мастерил Нечто. От столбика беседки к пяти ближайшим березам тянулись бечевки — в несколько ярусов, от самой земли до крыши беседки. На каждой бечевке было нанизано до двух десятков шариков пинг-понга, без всякого порядка, небрежно, как бы вразброс. Шарики соединялись между собой тонкими нитями — каждый с каждым, и это создавало впечатление невообразимой путаницы нитей и шариков в пространстве между березами и беседкой. Дедуля возился в самой гуще, как ногастый и рукастый паук. Орудовал он большой иглой с длинной ниткой, прокалывал шарик, тянул нитку к другому, прокалывал его, потом — к третьему, четвертому и так — от шарика к шарику, от яруса к ярусу. Игрушка получалась занятная: связанные между собой шарики упруго плясали, как на резинках, паутина была не плоская, не симметричная, а объемная, не поймешь какая. Дедуля хищно высматривал в ней незаполненные связи и азартно кидался с иглой и ниткой. От усердия он сопел и, точь-в-точь как Димка, теребил нос большим пальцем. (Вот откуда это у Димки! А вредная Анька борется, как она считает, с дурными манерами сына, идущими от деревни.)
— Дми-трий Ни-ки-фо-ро-вич! — громко произнес Николай.
Дедуля отрешенно посмотрел сквозь переплетение нитей, кивнул как чужому, но тотчас узнал и, улыбаясь белыми зубами, решительно вылез из паутины — конструкция завибрировала, шарики запрыгали. Хаотические эти движения вдруг сильно заинтересовали дедулю: он замер с открытым ртом, ястребиным взглядом высматривая что-то в глубине паутины, потом принялся осторожно подергивать то одну бечевку, то другую, при этом приседал, вытягивал шею, стараясь разглядеть, что творится в гуще нитей. Николай любовно наблюдал за ним, не совсем улавливая, что за игрушку придумал на этот раз хитроумный старик. Наигравшись вволю, дедуля наконец оставил паутину в покое, отошел чуть в сторону, поманил за собой Николая.
— Ну как? — спросил он, не спуская глаз со своей игрушки.
— Здорово, только к чему бы? — ответил Николай.— Я что-то не секу.Дедуля недоуменно, чуть брезгливо вскинул бровь, и Николай тотчас поправился:
— То есть понятно, система тел вращения в пространстве,— и, оживляясь от пришедшей догадки, продолжил: — Вы хотите понять, как связаны между собой тела... Хаос и порядок — да?
— Хаос и порядок — заботы господа бога,— насмешливо сказал старик,— у меня задача скромнее. Пытаюсь ответить на один из Димкиных вопросов: почему шар круглый?
— Вот как! Это же чертовски интересно!
— А ты думал,— проворчал старик.— Если бы удалось ответить хотя бы на часть детских вопросов, люди уже давно вышли бы за пределы нашей галактики. А пока давай-ка выйдем хотя бы за пределы нашей дачи,— предложил он и первый, не оглядываясь, зашагал по дорожке в сторону калитки.
Был он высок, узкоплеч, сутуловат. Длинные руки с длинными тонкими пальцами — как у музыканта. Седые короткие волосы — молодежным «ежиком». Ноги в светлых шортах — жилистые, голенастые. В такие теплые дни, как нынче, ходил он босиком и без рубашки — закалялся. Вообще-то здоровье у него было неважнецкое: в тех печально известных местах, где отбывал с тридцать седьмого по сорок восьмой свою «десятку с прицепом», пока не высвободили его из промозглых бараков всемогущие полномочия Игоря Васильевича Курчатова, заработал он коварную хроническую пневмонию, которая осложнилась в последние годы мучительными тахикардиями. Однако и при самых сильных приступах духом не падал, загонял себя за работу при любой погоде, не хандрил, лишь еще язвительнее подсмеивался над собой и всеми, кто попадал на глаза. Николаю нравились в старике еще и его крутая прямота, честность, не знавшие пощады ни к себе, ни к другим, его напористость, когда бывал прав и добивался чего-нибудь для своей лаборатории, а также светлый, цепкий, несмотря на годы, ум. Разумеется, были у дедули и свои капризы, например, временами, когда плохо шла работа или когда сталкивался с человеческой подлостью, вдруг что-то в нем как бы развинчивалось, он становился раздражительным, обидчивым, мелочно брюзгливым, тогда он избегал разговоров с домочадцами, запирался в кабинете и подолгу сидел, мрачно разглядывая репродукции с картин Пикассо. Такое, к счастью, случалось очень редко.
Николай шагал вслед за дедулей. Начинать разговор о докторской диссертации он не торопился, побаивался — дедуля мог отвесить такую словесную оплеуху, что хватит надолго. А главное, если не так преподнести идею, можно вообще лишиться дедулиного расположения, а этого куда как не хотелось Николаю. И все же он решился.
— Дмитрий Никифорович, хочу с вами посоветоваться,— начал он, догнав дедулю и пристроившись рядом.— Только скажите сначала, у вас были случаи, когда аспиранту присуждали сразу докторскую?
— Сразу докторскую? — рассеянно переспросил дедуля и вдруг остановился.— Ты что, нацелился сразу на докторскую?
— Нет, нет,— трухнул Николай,— не я хочу, но...