Заброшенный полигон

— Грустный вывод, подружка, очень грустный. Тебе не кажется, что ранова­то еще говорить таким образом? А?

— Нет, не кажется! Ты там в городе учился, женился, не хочу ни в чем тебя упрекать, твое право, но мы тут свою кашу едим, давимся, да едим, потому как деваться некуда! Куда я от матери? От дома? От скотины? Куда?

— Была б охота... Ты же не прикована, паспорт на руках, вот и решай. Твоя жизнь, ты — хозяйка!

— Красиво говоришь, гражданин начальник! Красиво, да невкусно, съешь — вырвет.

— Неподходящий вариант? Ну, как знаешь. Денежки получите, пожалуйста.

— Ах, ах, вы нас осчастливили, ждем вас еще и еще.

— Вы так любезны, так любезны, буду брать товар только у вас.

2

Николай сунул бутылку в багажник, закрыл на ключик. Возле него затормо­зил самосвал с голубым капотом — ЗИЛ. Из кабины высунулся, повиснув на подмышке, водитель — лошадиные зубы, нахальные зеленые глаза. Оглянув­шись туда-сюда, подмигнул Николаю:

— Бензинчик надо?

Николай прикинул: канистры две мог взять — и вскинул два пальца.

— Семьдесят шестой? — уточнил парень. Николай кивнул.

Шофер махнул рукой: за клуб! — и покатил вперед, к клубу. Николай сел в машину, поехал следом. За клубом, перед глухой стеной, скрывавшей их от всевидящих деревенских глаз, парень шлангом наполнил две канистры. Пока бензин переливался из бака в канистры, он отплевывался, тихо матерился — в спешке хлебнул, засасывая ртом в шланг. Его голое по пояс тело было черно от загара, на плече вытатуированы женский профиль и имя — «Марина». Рассчитываться за бензин пришлось по городскому тарифу — три рубля за канистру.

— Стираются грани между городом и деревней,— сказал Николай с усмеш­кой.

— Ну,— кивнул шофер,— не горючку толкаю, а умственный труд. Теперь должен шурупить, как еще достать, да как записать, чтоб совпало по спидометру, да еще экономию наездить, да за бутылкой успеть. Тяжелая умственная нагруз­ка. Физика с математикой!

Он с прыжка скользнул за руль, вжикнул стартером и, рванув с места, умчался как сумасшедший.

Возвращаясь, Николай медленно ехал уже мимо памятника, когда на лужай­ке возле дома остановился большой бело-голубой автобус. Николай затормозил, решив переждать. С шипением отворились передние дверцы, и первым сошел на землю Олег — личико мамино, тонкое, нос вздернутый, рот маленький, щеки с ямочками, а сам — длинный, нескладный, сутуловатый акселерат-переросток, в кого, непонятно, на ближайшем родственном горизонте таких каланчей что-то не наблюдалось, вся обозримая родня и по отцовской, и по материнской линии среднего и ниже среднего роста.

Вслед за ним легко спрыгнула девушка с холщовой сумкой через плечо, в которой, судя по очертаниям, были книги. Они встали с двух сторон у выхода и помогли спуститься горбатенькой бабе Марфе — ее-то он узнал сразу по синей, в горошинку, косынке, в которой она ходит как будто всю жизнь, и'по седым космам, свисавшим на лицо. Следом за ней полезли из автобуса и другие старухи. Вперемешку с ними выходили школьники в форменных костюмчиках и платьях, с комсомольскими значками на груди и с красными галстуками. Должно быть, догадался Николай, у малолеток сегодня кончился учебный год. Старухи благо­стно прощались друг с другом, троекратно, по-родственному целовались, крести­ли друг друга и потихоньку расходились по своим дворам.

Николай дождался, когда автобус уехал, старухи распрощались и распол­злись, а бабка Марфа, поддерживаемая с двух сторон Олегом и девушкой, скрылась за Калиткой. Тогда он вылез из машины и зашагал к дому.

Двери были раскрыты настежь. Новая, подстроенная уже без него веранда, старые сени — его обдало духом родного дома: сосновой смолой, березовыми вениками, что парами висели под потолком на гвоздях на задней глухой стене; чем-то плесневелым, огуречно-ягодным, кисло-сладким от кадушек в углу; чуть пряным, потным от висевших на крючках тулупов и зимних кожухов, сыромят­ных ремней и меховых шапок. Под вешалкой в беспорядке стояли валенки, кирзовые и яловые сапоги, резиновые сапожки, тапочки, сандалии, свернуты были какие-то шкуры, и все это издавало свои ароматы; пахло дегтем, коноплей, войлоком, керосином, крапивой. «Какой смачный, живой дух!» — с волнением принюхиваясь, подумал Николай. И тут на него с лаем выскочил из избы Ша­рик — черный взъерошенный клубок. Николай даже опешил от такого стреми­тельного и яростного нападения. Но Шарик вдруг радостно завизжал, пригнув голову и виновато скуля, боком-боком закружился под ногами и от избытка чувств пустил лужу. Узнал! Узнал песик! Николай присел перед елозившим на брюхе кобельком, потрепал загривок — Шарик перевернулся на спину, раскинул лапы — чеши! — и отвернул улыбающуюся морду, кося растроганными глазами.

— Кто там? Шарик! — раздался скрипучий голос бабки Марфы.— А ну-ка, Олежек, глянь, кто там.

В доме прозвучали быстрые легкие шаги — пропели половицы. Николай поднял голову, и взгляд его встретился с изумленными, недоверчиво-радостными глазами Олега.

— Коля?! — прошептал он.— Ты?!