Забытые руины

Во второй раз он не позволил мне сделать и двух шагов, потому что новая дверь вывела в сердце вьюги, а Теор, по его словам, никогда не бывал в таких заснеженных краях. Я не стал с ним спорить, хотя от порога протягивалась узкая тропа затишья – вьюга давила на ее прозрачные стенки, но внутрь запускала лишь редкие снежники. И это была именно тропа – проложенная десятком шагавших друг за другом людей. Судя по следам, они здесь прошли босиком, что казалось почти невероятным, учитывая холод и глубину снега. Я вспомнил историю северного форпоста, но особого интереса к тропе не проявил. В конце концов, было бы глупо искать на ней Илиуса.

Я все чаще задумывался об участи книжника, которого увидел в начале пути, – о том, что он, заглянув в чужое сознание, оказался заперт здесь навечно. Утратив человечность и, возможно, способность мыслить, стал частью комнаты, частью выродившегося лигура. Теперь мысль о яде казалась приятной. Не так уж плохо умереть. Хуже утомиться до предела своих возможностей и навсегда остаться возле этого предела, граничащего с так и не наступающей смертью, – подпитываться силой комнаты: иссохнув, еще долгие века блуждать среди одинаковых дверей. Искать то, чем никогда не обладал.

Я дернул очередную дверь.

Нам открылась горбатая, мощенная грубым булыжником улочка. Здесь стояли глинобитные дома с соломенными крышами. Вдоль цоколей единым налетом лежали объедки, очистки, обломки. Квартал бедняков.

– Улица Горнатора, – прошептал Теор. – Здесь мы жили, когда… Когда отец совсем опустился, нам пришлось сюда перебраться. И здесь я его убил.

– Найдем дом, в котором все случилось. – Я переступил через деревянный порог и поплелся вниз по брусчатке.

В этот раз Теор меня не остановил.

Над нами стелилось чистое летнее небо. Несмотря на грязь квартала, воздух показался на удивление свежим, приятным. Я отчасти приободрился. Подумал, что смогу найти какие-нибудь зацепки на том месте, где погиб Илиус. Странно, что мы не оказались здесь раньше, ведь для Теора это место было знаковым.

На тесных верандах сидели бедняки. Наличники растрескались и были наспех замазаны глиной. Оконные проемы зашторены лоскутами вретищ или задраены досками. В домах получше окна были затянуты желчными пузырями мягконосов, пластинами серебристой слюды или дубленой кожей.

Чувствуя, как подо мной прогибаются гнилые доски, я поднялся на одну из веранд. Толкнул дверь. За ней открылся мрак, как это было в сумеречном доме Эрина.

– Почему там пусто? – спросил я, указывая в непроглядную черноту.

– Я там не был. – Теор остановился за моей спиной. – Не помню этих помещений. Не забывайте, этот мир ненастоящий. Он соткан из моих воспоминаний и представлений. Вы можете путешествовать по нему – покинуть пределы моего Матриандира, но вскоре поймете, что всюду стоит мрачная завеса. Этот мир ограничен, и он не развивается. Но бывает и так, что темнота обрастает моим воображением. Я упрощаю, искажаю то, чего не знаю. Такие выдуманные места – самые липкие, тягучие. Они хуже зыбучих песков Медвежьего зева в Западных горах. Углубившись в вымышленные воспоминания, можешь уже не выйти на твердую почву настоящей памяти. А значит, утонешь в себе.

– Твердую почву? Здесь все – зыбучий песок…

– Может быть. Но отсюда, с поверхности живых воспоминаний, уйти легко. Пока не погрузился глубже, ничто не помешает вернуться в ратушу.

– Насколько глубоко здесь можно опуститься в себя?

– Не знаю. Никто не знает. Да и… сомневаюсь, что из глубин вообще возвращаются. Забывают о настоящем мире. А вернуться можно только к тому, о чем помнишь.

– Так появляются ниады?

– Возможно… Один рыскарь рассказывал, что лигуров, подобных тому, каким воспользовался Нитос, известно по меньшей мере три. И книжники исследовали сознание человека еще в Мактдобуре. Не знаю, правда это или только домыслы. Обычно все, связанное с книжниками Оридора и Мактдобура, хранится в тайне… Но рыскарь утверждал, что следующая глубина после вымышленных воспоминаний – это мир простых образов. Тысячи оттенков и фигур. Квадраты, треугольники, запахи, звуки, цвета. Все то, из чего складывается наше восприятие. Ты заперт среди них, но не чувствуешь себя пленником. Наоборот, веришь, что твоя свобода только начинается. И желаешь одного – погрузиться еще глубже. Потому что глубже открывается бездна. И в этой бездне лежит зерно Акмеона, от которого прорастает наша сущность. И чувство там лишь одно. Оно объединяет и заменяет все остальные. Больше никаких образов, никаких воспоминаний и фантазий. Ни света, ни тьмы. Ни холода, ни тепла. Только это чувство.

– Какое?

– Одиночество. Одиночество того, кто отправился странствовать в бесконечные глубины мироздания. Того, кто создал нас, чтобы забыться, а теперь ждет пробуждения.

– «Бог-странник. Бог-мытарь. Его окружала пустота. И пустота была Акмеон», – вспомнил я слова Пилнгара. – Ты в это веришь?

– Сомневаюсь, что сон и пробуждение Акмеона зависят от моей веры.