Забытый грех

Все делалось гораздо тоньше. Милые девочки-почтальоны, разнося по квартирам пенсии и детские пособия, доверительно заводили разговор о предстоящих выборах. И ненароком ронялась эта самая фраза, но с небольшой добавкой, сказанной многозначительным тоном: «А новый придет – заново будет воровать».

Бабушки пугались и, судорожно прижав к груди бланки, шли голосовать. Короче, выборы прошли на ура, мэра переизбрали на третий срок, и его благодарность судье Васечкину не знала границ.

Увы, радость была недолгой: меньше чем через год мэра пристрелили в собственной квартире. По настойчивым слухам, носившимся в воздухе, «наворовавшийся» мэр окончательно потерял чувство меры, обложив местных бизнесменов такой данью, что у них лопнуло терпение. Киллера, естественно, не нашли: заказные убийства редко раскрываются. Заказчика – тоже, потому что злых и обиженных на мэра было много, а конкретно кого-то обвинить не вышло. Покойного канонизировали как святого, а его именем назвали одну из центральных улиц города.

И вот теперь Васечкин не мог спать. Ему снились кошмары и мучили предчувствия. Он боялся, что его убьют, как и мэра, но не знал, откуда ждать опасности. Точнее, он, конечно же, знал – неправедно осужденных было много. Но предугадать, в какую сторону бежать, не мог. Он терял сон, вкус жизни и с ужасом думал, что для него нет выхода. Если он уйдет на пенсию и похоронит себя заживо на дачном участке, это равносильно тому, что он перестанет жить. Ну не выносит он это загородное житье-бытье.

Васечкин судорожно и прерывисто вздыхал, представляя себя в линялых штанах и с тяпкой в руках или стоящим посреди грядок и ковыряющимся в них кверху попой.

Но даже если он уйдет – вдруг это его вовсе не спасет? Вдруг возмездие настигнет его и на даче?

Теперь Васечкин парковался, только внимательно оглядевшись по сторонам, никогда не говорил никому о своих планах и раздумывал над тем, чтобы завести личную охрану. Сдерживала его только мысль, как воспримут этот факт коллеги. Он представил, как за его спиной хихикают, крутя пальцем у виска, и его моментально прошиб холодный пот. Если же его и не сочтут сумасшедшим, а распустят слухи, что он боится мести от кого-то из несправедливо осужденных, – будет еще хуже. Это чревато профессиональными неприятностями.

И вдруг – известие о гибели Нолицкого. Да, он знал, что следователь год назад исчез, не выйдя из отпуска на работу. Но покойный Нолицкий был большой оригинал, ему и раньше случалось выбрасывать коленца. Как-то раз, еще двадцати пяти годочков от роду, он вдруг так же исчез. Жена и коллеги два месяца разыскивали его, но совершенно безуспешно. Объявился он сам спустя два с половиной месяца. Приехал подать заявление на увольнение и объявил, что теперь он будет работать конферансье у одного очень известного артиста.

Ему поверили – как о талантливом импровизаторе о нем знали все. Нолицкий уехал, пообещав забрать жену и детей через полгода. Но в итоге вернулся сам. О причинах своего возвращения он так и не рассказал, но о них вполне можно было догадаться: Нолицкий пьяный становился мерзопакостным. Хохмач, остряк и добрейшей души человек в трезвом виде, одурманенный алкогольными парами он превращался в своего антипода. Становился зануден, чванлив, высокомерен и чуть что лез драться. А поскольку его возвращение произошло аккурат после Нового года, то нетрудно было предположить, что именно случилось. Известный артист и его конферансье оказались в одной компании, Нолицкий напился и принялся рубить всем правду-матку в глаза.

Косвенно эти домыслы потом подтвердились, причем самим Нолицким. Завидев великого артиста, у которого он когда-то работал, на экране, Нолицкий начинал шипеть и изрыгать проклятия. Если бы его слюной можно было прожигать дыры, в округе не осталось бы целых телевизоров.

И вот год назад Нолицкий снова исчез, причем после развода с женой. Ну, поговорили, поговорили, объявили в конце концов его в розыск и забыли. И вдруг вчера – страшная находка.

Васечкин судорожно сглотнул и вытер пот. Мертвый следователь Нолицкий на своей даче (дача – да! – ее и боялся Васечкин в видениях о своей кончине) и абсолютно непонятные мотивы преступления.

Хотя, по доползшим до Васечкина слухам, нечто странное в деле было. Клеенчатая скатерть, на которой кто-то намалевал буквы баллончиком с краской. Краска попала на продукты, усохшие и изъеденные насекомыми за год, но по образовавшемуся пунктиру вполне можно было понять, что там написано. Gula – обжорство. Тяжкий смертный грех, который церковь ставила даже выше гнева и гордыни.

Васечкин тоже поесть любил, и потому при этой мысли его передернуло.

Господи, что за глупости лезут в голову! Да если сейчас за обжорство убивать, так половину населения страны можно отстрелять. Ну, не половину – это он преувеличил, конечно, но четверть, по последним статистическим данным, – точно. А в Америке так и вовсе восемьдесят процентов. Васечкин огорченно засопел.

В общем, мотив странного преступника был неясен и оттого пугающе страшен.