Забытый вальс

У Наташи от обиды выступили слезы. Хотя, когда она обыскивала комнату Надежды Борисовны, в глубине души у нее где-то и скребли кошки, но сейчас она считала, что поступила правильно, и Надежда Борисовна сама ей написала, как надо поступить с золотом. Она уже открыла было рот, чтобы сказать о письме, но вовремя вспомнила о том, что там еще было написано. Однако потрясения последних дней – кража карточек, смерть Надежды Борисовны, золото, найденное в ее комнате, коробки с продуктами, все это выбило ее из привычного ритма жизни, сложившегося в течение последних месяцев, ритма, в котором жило большинство населения этого города, ритма, который следовало бы назвать не ритмом жизни, а ритмом медленного умирания. Больше всего ее всколыхнуло то, что, оказывается, есть люди, для которых то, чем она жила сейчас, было лишено всякого смысла. Прошло привычное отупляющее безразличное ко всему состояние, когда происходящее вокруг воспринимается как кадры фильма, который не имеет к тебе почти никакого отношения. Конечно, где-то наши под Москвой наступали, в Кремле сидел Сталин, но реально воспринимался узкий круг людей, событий и мест действия, – Вася, который без нее пропал бы, еда, которую где-то нужно добывать на каждый день, буржуйка, которую хотя бы раз в день нужно топить, магазин, где можно отоварить карточки, очередь, в которой встречались знакомые примелькавшиеся лица, прорубь на Неве, к которой нужно было осторожно спускаться по скользким обледеневшим ступеням, держа в одной руке ведерный бачок с привязанной крышкой, а в другой веревку от Васиных санок, на которых она везла бачок обратно. Сейчас же перед Наташей стояла женщина, для которой все это ничего не значило. Она могла сварить с утра любую кашу, которую захотела бы. Она, наверное, могла пить настоящий чай и даже со сгущенным молоком, могла топить печку не тогда, когда было чем топить, а тогда, когда в комнате становилось холодно. Ей не надо бояться завтрашнего голодного и холодного дня, а по вечерам она, наверное, могла сидеть возле теплой печки и читать при свете яркой трехлинейной лампы. При этом Наташе почему-то представилась обложка книги, на которой набриолиненный красавец, встав на одно колено, протягивал роскошный букет прекрасной девушке с длинными распущенными волосами.

Тут Наташа потеряла контроль над собой. Накопившийся груз страхов, обид и отчаяния заставил ее забыть об осторожности, с которой она жила последние годы.

– Ключ я вам не отдам! А к управдому с утра схожу, пусть вызовет, кого следует, и составит опись и акт, чтобы все было как положено. Если надо в музей, пусть отправляют в музей, но чтобы все по закону!

– Ну, смотри, хочешь, чтобы все по закону? – угрожающе прищурив глаза, сказала Марина Яковлевна, – будет тебе закон. Пошли, – бросила она своим спутникам.

Когда дверь за ними захлопнулась, Наташа почувствовала такую слабость, что еле дотащилась до своей комнаты. Там она с трудом открыла банку сгущенки, достала из-под старой ватной бабы еще теплый чайник, развела в стаканах сгущенку, себе чайную ложечку, а Васе две столовых, дала сыну яблоко, легла на кровать и провалилась в сон. Спала она часа два. Когда проснулась, за окнами было уже совсем черно. Вася за столом при свете стеариновой свечи читал какую-то книжку. Наташа вспомнила, что она оставила лампу в комнате Надежды Борисовны, да и закрыть комнату забыла. Сходив за лампой, она задумалась, не забрать ли у Ильдара то, что она ему оставляла, но решила отложить это до утра, тем более, что она и в самом деле решила пойти к управдому и узнать у него, что делать с тем, что осталось от Надежды Борисовны. Она растопила печку, разогрела дневную кашу, добавив в нее немного тушенки. Чтобы еда не остывала быстро, они теперь ели прямо из небольшой плоской кастрюльки, в которой Наташа и готовила. Когда ели, она ложкой делила еду пополам символической линией, но постоянно подталкивала в Васину сторону кусочки от своей половины, стараясь сделать это незаметно для него.

Впервые за последние три месяца она почувствовала, что сыта, а Вася даже не доел то, что было придвинуто к его краю. После еды сын быстро уснул, а Наташа еще долго сидела возле угасающей печки. Мысли ее перескакивали с одного на другое. Последнее время она редко вспоминала о довоенной жизни, а сегодня что-то нахлынуло. Господи, как ей хотелось вернуть те дни, когда она с мужем и маленьким сынишкой на местном поезде, шедшем вдоль берега Финского залива, добирались в воскресенье до Комарово. Там купались, собирали ягоды и грибы. Двухлетний Вася не дотягивался до высоко висящих ягод малины, и отец наклонял к нему ветки, чтобы тот сам мог рвать ягоды. Могучие сосны возносили свои темно-зеленые кроны так высоко, что казалось, они упираются прямо в бледно-голубое летнее северное небо. Редкий бор, почти без подлеска, был устлан мхом и насквозь пронизан ясно видимыми солнечными лучами. Там было тихо и спокойно-торжественно, как в пустом храме, когда служба закончилась и народ разошелся.