Зачарованная величина

…немеркнущий огонь священных брашен ^{155},что вовсе не угашен,но лишь упитан тою чистой влагой,которой плод минервиного древа ^{156},тяжелым гнетом удручен в давильне,сильней исходит, плача все бессильней.

Следом из монастырского затишья является со своей единственной известной нам поэмой фрай Пласидо де Агилар ^{157}, предлагая несравненный замороженный грейпфрут:

…желтеет грейпфрут, писанный Помонойстарик, чей вид, увы, малоприятен:

весь из наростов, ямин или пятен.

Как при вступлении в тему капусты и баклажана, здесь вновь возникает Лопе де Вега с одетыми в панцирь крабами, противостоящими вторжению огня всей своей белоснежной мягкостью и совершенством:

Не разом осушаемые створыулитки, к рифу жмущейся упорно,а задом пятящийся краб, которыйслепит, как пламя солнца или горна.

Выказывая учтивость и тем самым признавая превосходство, мы вручаем пальму первенства Леопольдо Лугонесу ^{158}, ведущему родословную от золотого века барокко и убеждающему — барочный дух необходим искусству поныне.

И в честь того, что с нами — лучший друг,несут румяный плод тончайшего искусства,

большую курицу, и, пламенный как чувства,щекочет ноздри нам раззолоченный лук.Опять посреди нас графин как довод веский,и, комментируя утехи, котзалез под стул и внятно подаётжеманный голос, клянчащий обрезки.

Но пора уже внести вино и открыть дорогу широкой волне барочных заимствований, начиная с сухих и тонких французских вин, этого эликсира изысканнейших частиц, привезенного к нам Альфонсо Рейесом ^{159}после одного из многих путешествий, за которые мы не устанем его благодарить:

С крутым султаном, с перевязью шитой —огонь любви и громовой набат —

лансе обходит строй шато-лафита,как маршал, принимающий парад.

Дабы положить конец лакомому соревнованию плодов, рожденных по разные стороны двух океанов, со своим наречием скругленных углов и точеных фризов вновь является «Арагонский аноним», чтобы подать стекленеющую влагу и серебристую мякоть груши, эту вкусовую ноту, сорванную смычком в бесподобном финале:

Из-под белеющего покрывалавесеннего цветеньяуж грушевая завязь проступала,едва видна снаружи,так молода и столь высокородна,что мнилась первой фрейлиною груши.

Словно бы репетируя прообраз вознесения и заранее приучая к различиям уходящего в облака дыма, является неизъяснимый и непременный табак, принесенный на пир бесценным очевидцем, составляющим сегодня искомую и надежную славу нашей поэзии, Синтио Витьером:

…что за благословенье ^{160}душистый мир безгрешного огняоткрыл и стер своею краткой лаской?Он входит в ночь, всплывая из забвенья,и мной живет, расхитивший меня…

И вот, наконец, наградой издалека тому, кто терпеливо ждет, отдавшись во власть благородному затворничеству зерна, является кофе по-турецки, донесенный до нас не поэзией, а таинством формы одной из баховских кантат ^{161}, благородными и изящными тактами, сопровождающими кофепитие, этой неторопливой описью утреннего ритуала, которая могла бы вестись в восточном крыле барочной эпохи — китайской зале Шёнбруннского дворца ^{162}Марии Терезии Австрийской — или же в ее противоположном крыле — в блистающей эбеном и драгоценностями fumoir [29], подарке китайской императрицы мексиканской принцессе в Чапультепекском дворце ^{163}, столь дорогом нашей склонной к роскошным досугам латиноамериканской душе.