Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

– В больнице о чем только не поговоришь. Чтобы не молчать. Хотя перед уготованным нам молчанием не наговоришься. – Глубоко затянувшись, старик встал на цыпочки и выпустил дым в форточку. – Замечали, отношения зависят от того, где начинаются. К примеру, если знакомство состоялось в чиновничьем кабинете, то для его хозяина вы навсегда останетесь просителем. А если на лекции, для того, кто её читал, будете вечным студентом. – Он разгладил бородку. – Но лучшие из знакомств – больничные. В больницах рушатся барьеры, и голые, как Адам, взрослые снова становятся детьми. Куда деваются надменность и чванство! Богатство и положение остаются за воротами! А внутри складывается больничное братство – борьба с депрессией, бессонницей и страхом делает приятелями за считанные дни. Расставаясь, обмениваются телефонами. Но звонят редко – жизнь берёт своё. – На мгновенье он замер, задрав вверх сложенные горстью пальцы, и стал похож на преподавателя у грифельной доски. – Странно, что люди на земле враждебны. По сути, мы же все в больнице для неизлечимых.

Мезряков не ожидал такого поворота.

– Больница как метафора, – вздохнув, подтвердил он. Потом, не найдя лучшего, повторил: – Да, больница как метафора.

Перед тем как выбросить окурок, историк проницательно посмотрел на него.

– А ведь вы не родственники, правда?

– И что?

– Только то, что у вас другие отношения. Не родственные. А какие – не моего ума дело. – Сосед Лецке спустил окурок в унитаз и под шум воды добавил: – Кстати, со стороны вы выглядите очень трогательно.

В предрассветные часы Лецке ещё не спал, кутаясь в шерстяной плед, который принёс ему из дома Мезряков. Мысли его путались, иногда его одолевал бред, но он не смыкал глаз, закусывая кулак в страхе, что его задушат воспоминания о тесной квартире, где он был счастлив. В коридоре уже включали свет, в палату заглядывали сонные медсестры, и только тогда, сломленный усталостью, он засыпал, также неожиданно, как и просыпался – с першившим от горечи горлом, на подушке, мокрой от слёз. Слепило солнце, от окон по стенам прыгали «зайчики». Вместе с горькой слюной во рту ещё был привкус сна. В первое мгновенье Лецке обводил мутным растерянным взглядом койки с лежавшими соседями, мерно гудевший холодильник, тумбочку с разложенными на ней дольками апельсина, и не понимал, как здесь оказался. А потом прошлое пронзало его, как стрела в сердце, он вздрагивал, судорожно натягивая на себя одеяло, чтобы снова погрузиться в спасительную тьму. Зачем жить, если завтра умирать? Лецке снова и снова задавал себе этот вопрос, не выбираясь из-под одеяла до тех пор, пока не приходил Мезряков. Тот улыбался, раскладывая свёртки со снедью, интересовался, как прошла ночь. «Хорошо», – отвечал Лецке, механически шевеля губами. Потом Мезряков мягко корил, что он опять забыл про лекарство, которое надо пить утром натощак и, налив в чашку воды, поддерживал его запрокинутую голову, пока Лецке, вытянув шею, глотал таблетки. На душе от них вскоре делалось пусто, а глаза становились стеклянными. Но Лецке знал, что они по-своему отвечают на проклятый вопрос, который теперь до ночи не будет его терзать. А ещё он не будет плакать. Так начинался день, ещё один день его жизни. А заканчивался он с уходом Мезрякова. Тогда вопрос возвращался с новой силой. Лецке не понимал, как дальше жить. И главное, зачем. Нынешнее положение напомнило ему болезненное детство, когда он метался по постели, борясь с жаром, и некому было подать ему градусник. Тогда он был по-настоящему одинок. Однако в детстве его поддерживала вера в скорое выздоровление, которой сейчас не было. Он не рассказывал об этом Мезрякову, но целыми днями в одиночку боролся с мучительными воспоминаниями. А однажды во сне услышал голос. Это был голос Мезрякова, которого он не видел. Лецке стоял посреди пустыни, подняв руки к темневшему грозовому небу, словно Иов на пепелище. Голос раздавался сразу отовсюду. Он сливался с раскатами грома, которые катились издалека, и потому звучал громко и торжественно: «Хомо Лецке! Люби себя. Живи одним днём. И не будь жалким». Лецке хотел спросить, как это возможно в его теперешнем положении, но тут проснулся. И всё же на какое-то время ему сделалось легче. Боль отступила, он даже нашёл в себе силы улыбнуться, когда пришёл Мезряков.

Лекарства в больнице были устаревшими, да и тех не хватало. Делая назначение, врачи честно предупреждали, что лучше купить другие, подороже, а на вопрос, почему не обеспечена больница, разводили руками. Но всё было и так ясно. Все знали, где живут, и за вежливыми улыбками врачей читали: деваться вам всё равно некуда, это же ваши родственники.

– Замечали, чем меньше государство вас обеспечивает, тем больше обращается к вашему моральному долгу? – наблюдая это, иронизировал историк. – Оно перекладывает свои обязанности на ваши плечи, а само умывает руки. Но тогда зачем оно нужно?

Мезряков рассеянно кивал, подсчитывая в уме предстоявшие расходы.

– У вас как с деньгами? – прочитал его мысли историк. – Могу одолжить.

– Спасибо, пока есть.